Лера бьет по моим протянутым рукам, и я отдергиваю их, не понимая: неужели протянула? Зачем? Разве мне нужен этот ребенок, которого она прижимает с такой звериной жадностью, взглядом полыхая: «Не отдам!»? Подсознание опять выкидывает шутки? Не остроумно.

Больше не дожидаясь уговоров, сестра бежит к двери, а Влас зачем-то обхватывает меня обеими руками. Это не похоже на объятье, он будто пытается меня удержать. От чего? Неужели я пыталась броситься следом? Догнать, отнять…

— Ну, тихо, тихо, — шепчет он, сгребая меня одной рукой, а другой поглаживая волосы. — Что ты делаешь с собой, в самом деле? Природу свою душишь? Зачем? Это ведь не позорно — быть женщиной. Это твои первые издатели внушили тебе, что «женское» — значит стыдное… Женская проза, женский роман.

Я вырываюсь:

— Тогда почему же нет мужской прозы?

Малыгин вздыхает:

— Ну, не знаю… Может, с прозой это неудачный пример. У меня же мозг с куриную попку, так ты однажды сказала?

— Извини, — произношу это таким тоном, чтобы ему стало ясно, что брать свои слова назад не собираюсь.

— Не стоит, не стоит! — отзывается Влас насмешливо. — Так я что хотел сказать…

Я опять плюхаюсь в кресло, разглядываю его снизу:

— Ты? Сказать? Ты еще и говорить пытаешься, ходячий фаллос?

Он сразу мрачнеет:

— Ну, давай. Размозжи меня. Я заслужил. Но, знаешь что… Ты ведь тоже заслужила того, чтобы тебя взяли за шкирку и встряхнули. Хорошенько так встряхнули! Чтобы ты в свое тело вернулась. К своей природе, которую пытаешься отвергать.

— Отвергать? Бред! Я никогда не противоречила желаниям своего тела. Я не отказывалась от тех мужчин, которых мне хотелось.

— Я не о том, — малодушно увиливает Малыгин.

Это ему не очень хочется обсуждать, ведь может выясниться, что не только в его постели то и дело поплавками всплывали полногрудые женщины, но и по моей жизни параллельно с ним бодрым шагом прошли несколько человек. Меня так и тянет рассказать ему про Леннарта, но это слишком опасно: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два. Имя Леннарта я не называла даже Лере, хотя уж она молчала бы даже под пытками.

«А книга? — спохватываюсь я. — Не улика ли это?»

Но утешаю себя тем, что все уже так привыкли к тому, что я выдумываю все свои истории, что одна, реально произошедшая, проскользнет незаметно.

— О чем мы вообще говорим, Малыгин? Ты пришел сообщить мне, что уезжаешь? Счастливого пути! Больше мне нечего тебе сказать, уж извини. Ты меня больше не интересуешь.

Присев перед креслом, Влас заглядывает мне в глаза, придав своим несчастное и виноватое выражение:

— Совсем?

— Не прикидывайся брошенкой, — советую я. — Удержал бы вчера в узде свою похоть, сегодня все было бы по-другому. Ты же знал, что я не соперничаю с другими. Я просто прохожу мимо.

— Все гордыня твоя, — бубнит он. — Она тебя заставляет от всех отказаться, кого любишь…

— Люблю?

— От сестры, от дочери, от меня. Да! Что ты тут глаза таращишь? Не знала, что любишь меня? Не догадывалась?

Вскочив, он одним рывком выдергивает меня из кресла и прижимает так, что у меня в глазах темнеет. Удерживаясь на краешке сознания, выдыхаю:

— Отпусти, сволочь…

Но его хватка ничуть не ослабевает. Он куда-то тащит меня, и я даже не касаюсь ногами пола, болтаясь у него в руках.