Так грустно и так тяжело!

А дома она наденет на лицо «хорошее выражение» и скажет родне, что все хорошо. Все хорошо, разумеется! Дом стоит – а куда же он денется? Крепкий же дом, братьями сложенный, с любовью и с толком.

И на участке – ну да, он, конечно, зарос, вы ж понимаете! Но в целом – в порядке. Ничего не рухнуло – ни сливы, ни яблони. Ни дедушкин клен.

Родители будут слушать ее рассказ жадно и внимательно, уточняя детали. А она будет врать, изворачиваться – ну, не скажешь же всей этой правды?

Не скажешь…

А родители будут мечтать, что летом – вот этим-то обязательно – они поедут на дачу. И будет все хорошо!

Они строят планы, но она видит только четырех больных и почти беспомощных, дорогих стариков.

Какая дача, о чем вы? Смешно.

А ночью ей снова станет так тяжело на душе, что она решит позвонить наутро сестре – и…

А что, собственно, и? Сестру давно не волнует все это – здешняя жизнь. Развалившиеся квартиры, разбитая дача. Скудная, некрасивая жизнь – нищета, больницы, перечень лекарств, суп из куриных каркасов, котлеты из пикшы, байковые халаты и теплые кальсоны.

Она живет по-прежнему в сказке – глянцевые фото прекрасного дома с огромными окнами и плюшевыми диванами, чудесного сада с цветущими рододендронами – розовыми, сиреневыми, бордовыми. С дорожками, посыпанными цветным гравием, между огромных кустов разноцветных гортензий.

На фотографиях Эмма моложава, как всегда, подтянута и стройна – узкие, до колена, яркие бриджи, маечки – открытые, тоже ярких расцветок, совсем для девчонок.

Она улыбается – возле яйцеподобной серебристой машины, возле красивой входной двери с колокольчиком, возле огромного гнома – с бородой, в красном колпаке и с хитрой усмешкой – в саду, он караулит Эммин сад и Эммин покой.

Звонит она редко, раза два в месяц, не чаще. И всегда – всегда – предчувствуя Эллины жалобы, начинает примерно так: «Ну? И что у вас снова там? Опять одни ужасы?»

Говорит она это так, что Элла сразу робеет, сбивается и теряется – все скороговоркой, быстро, отчаянно, но…

Эмма ее как будто не слышит. Элла улавливает, как Эмма вздыхает, щелкает зажигалкой, прикуривает и снова вздыхает: «Понятно. А я, собственно, другого от вас и не ждала!»

И это будет сказано так, что Элла смутится, расстроится и замолчит. К чему ей делиться? Зачем? Зачем раздражать счастливого человека? Назло?

И тут вступает Эмма: «А вы что думаете? Что здесь нет проблем? Милая ты моя! – Эмма скажет это с такой иронией, что Элла снова почувствует себя идиоткой. – Это все заблуждение. Огромное заблуждение! Проблем здесь не меньше, а может, и больше. Все эти налоги, кредиты, страховки! У Эдика почти нет работы. Ты слышишь меня?» – взывает к совести Эмма.

И продолжает с болью и горечью: «Почти нет работы. Так, крохи. А за все надо платить. За дом, за машину. Садовнику, слышишь! Мы взяли садовника – Эдик уже не справляется, да. Вчера сломался котел – и это был ужас! Почти две тыщи долларов, слышишь?»

Элла все слышит. И Элла сочувствует. Очень.

«А отпуск? Сорвался! Ты представляешь? Сорвался совсем. А мы так мечтали! О теплом море, о Греции! У нас ведь такой жуткий климат. Но – этот котел…»

Эмма вздыхает. И Элла вздыхает. Потом разговор как-то затухает и гаснет – сам по себе.

Ни разу! Ни разу Элла не была в гостях у сестры. Не звали ее – как-то не звали. Да и на кого оставить родных?

Правда, приходили посылки – старые Эммины кофточки, брючки, ночные рубашки. «Не подойдет – отдашь маме. Любой, – шутила Эмма, – любой!»

Отцу и дядьке перепадали Эдиковы старые джинсы и ветровки.