|
— Правду, — спокойно и даже чуть надменно подтвердил тот. — По — нашему разумеешь. Стало быть, и прежде в этих краях бывал? — Бывал. — Да ты гордец! Как звать — величать? — Францишек Згурский. Поручник хоругви панцирной Гонсевского. — Вон оно как. Не орёл — птица, ну да и не зяблик. Что ж тут — то делаешь, поручник? Гетман твой без малого год, как отсель сбежал. — Прибыл к царю Михаилу с посланием от короля моего, Владислава. — Так, выходит, ты посол! — хмыкнул в бороду Пожарский. — Что — то почет тебе, друг ситный, не посольский. — В том не моя вина. — А ну расступись, расступись! — послышался рядом грубый окрик стременных. — Прочь! Дорогу государю! — Царь! Царь! — зашептали в толпе. — Гляди — ка, — пробормотал князь Дмитрий, — а соколок — то наш и впрямь птица немалая, коли сам помазанник божий со боярами прибыл глянуть, как сей молодец меж небом и землей ногами дрыгать станет. Не без подвоха тут дело… — Заткнуть пасть негодяю! Не внимать речам крамольным! — разнеслось над дубравой. — А ну, разойдись! Разойдись без промедления! — Кто посмел? Кто слову моему ослушник?! — с запальчивостью юнца выкрикнул государь всея Руси. Толпа схлынула, не желая подставлять спины под нагайки царской свиты. Лишь казак с пленником да князь Пожарский с воеводою Елчаниновым остались на месте. — Во здравии ли царь — батюшка? — склонил голову полководец. Шестнадцатилетний самодержец, без году неделя на престоле, гневно вспыхнул, учуяв скрытую издёвку. — Во здравии, — буркнул он. — Я велел лиходея сего повесить! — Может, и велел, — согласился князь Дмитрий. — Да только ж и Господь свою волю изъявил. Он указал на расколотый дуб с обуглившейся сердцевиной. Венценосный юноша нахмурился и закусил губу. — Яви милость, великий государь! — склонил голову Пожарский. — Пощади сраженного врага! Ноне ж праздник всего царства Московского — день святого великомученика Георгия Победоносца. Он всем хоробрым воинам заступник. — Ну а коли сей лях вновь против меня умышлять вздумает? Речами прелестными люд с пути истинного совращать, раздор и смуту в землях русских сеять?! — А ты мне его отдай. Тем паче дуб и вся землица вкруг него в вотчине Пожарских значатся. Что до смуты — сам догляд за гоноровым поручником учиню. У меня не посмущаешь: раз уж Разбойным Приказом верховожу — вот пусть рубака сей там и состоит. Ежели честно служить будет — то по чести и хвала. А злодеяние удумает — так дыба всегда рядом. Что скажешь, шляхтич? — Князь перевел взор на Францишека Згурского, напряженно слушавшего речи сильных мира сего. — Будешь служить верой и правдой? — Король Владислав приказал отправиться к их величеству. Велел оставаться под его рукою, пока от своей высокой особы не отошлет. Царь пожелал меня жизни лишить. Если тебе, князь, он главу мою отдаст, то, значит, быть по тому. Службой и жизнью буду обязан. Царь Михаил недовольно оглядел присутствующих, стихших в ожидании государева слова. Он едва терпел князя Пожарского. Не любил за то, что князя обожало войско; за то, что князь бился с ляхами в часы, когда сам нынешний государь был жалован королем Владиславом в стольники; за то, что, обойдённый царскими дарами в час победы, крохами со стола попотчеванный, старый воин лишь хмыкнул да перекрестился. Ни словом не выразил досады и сожаления! Боярский отпрыск Михайло Романов — безвестный родич последней, церковным законом не признанной, седьмой жены Ивана Грозного — по родовитости и тягаться не мог с Рюриковичем, ведущим свой род от младшего брата святого Александра Невского. |
