— Если у вас будет что-нибудь новенькое, сообщите нам, Фернан!

Равинель входит в ближайшее бистро, выпивает две рюмки коньяку. Время бежит. Тем хуже. Если взять такси, он успеет. Самое главное сейчас — тут же, на месте, разобраться во всем. Вот я, Равинель, стою перед баром. Я в здравом уме. Я хладнокровно рассуждаю. Я ничего не боюсь. Вчера вечером, да, мне было страшно. Какое-то умопомрачение. Но это прошло. Ладно! Рассмотрим факты как можно спокойней… Мирей умерла. Я в этом уверен, так же как а том, что я Равинель , потому что я помню все до мельчайших деталей, потому что я сам держал труп, а вот сейчас, в данную минуту, я пью коньяк, и все это наяву… Мирей жива. Я и в этом уверен, потому что она собственноручно написала письмо, отослала пневматической почтой, и почтальон доставил его по адресу… Да, Мирей жива, потому что ее видел Жермен. Усомниться в его словах невозможно. Идем дальше. Раз она не может быть одновременно и живой, и мертвой… Значит, она ни то, ни другое… Значит, она призрак. Так подсказывает логика. Я вовсе не стараюсь себя успокоить. Да и что же тут успокоительного? Просто-напросто обычная логика. Мирей является своему брату. Возможно, вскоре она явится и мне. Я заранее к этому готов. А вот Люсьен ни за что с этим не согласится. Ни за что не согласится. И все это ее университетское образование. Ее вечное умничанье. Ну и что же мы друг другу скажем? Он выпил третью рюмку коньяку. Надо же согреться, черт возьми! Если б не было Люсьен…

Он расплачивается, идет к остановке такси. Теперь не прозевать бы Люсьен.

— На Монпарнас, побыстрей!

Он откидывается на сиденье, задумывается. Спрашивает себя: может, недавние мысли — лишь плод больного воображения? И он убеждает себя, что попал в безвыходное положение. Так или иначе, он — висельник. Он устал. Вчера ему даже хотелось увидеть Мирей. Теперь он этого боится. Он догадывается, что Мирей не оставит его в покое. Разве она забудет о нем?.. Почему мертвые все помнят?.. Опять прежние мысли!… К счастью, машина останавливается. Равинель не ждет сдачу. Захлопывает дверцу. Расталкивает людей, выбегает на перрон. Электричка замедляет ход и замирает у края платформы. Хлынувший из вагонов людской поток растекается по тротуарам. Равинель подходит к контролеру.

— Это поезд из Нанта?

— Да.

Его охватывает странное нетерпение. Он встает на цыпочки, вытягивает шею и наконец замечает Люсьен. Она в строгом черном костюме, на голове — берет. С виду спокойна.

— Люсьен!

Из предосторожности они обменялись дашь рукопожатием.

— На тебя страшно смотреть, Фернан. Он грустно улыбается.

— Потому что мне страшно, — признается он.

8

Они жались к перилам метро, чтобы не попасть в толчею. — Я не успел спять для тебя номер, — извинился Равинель. — Но мы можем.

— Номер! Да ты что?! Я обязательно должна уехать в шесть. У меня ночное дежурство.

— Вот как! А ты не…

— Что я?.. Не брошу тебя?.. Это ты хочешь сказать? Ты полагаешь, что тебе грозит опасность… Тут поблизости нет какого-нибудь тихого кафе, где можно спокойно поговорить? Потому что я приехала главным образом поговорить. Посмотреть, уж не заболел ли ты.

Сняв перчатку, она взяла Равинеля за руку и, не обращая внимания на прохожих, проверила его пульс, ущипнула за щеку.

— Ты, ей-богу, похудел. Лицо желтое, глаза мутные. В этом вся Люсьен. Ее никогда не интересовало мнение других, никогда не волновало, что о ной могут подумать. Среди пронзительных выкриков мальчишек-газетчиков она преспокойно сосчитала его пульс, посмотрела язык, пощупала железы. И Равинель сразу же почувствовал себя в безопасности.