На регулируемых переходах у меня вопросов не бывает, однако вчера — я двинулся через узкую улицу, где не было перехода, в довольно спокойном месте — Паола ухватила меня за руку и удержала, по улице летела машина.

— Да машина вон как далеко, — отбрыкивался я. — Я успеваю перейти.

— Ничего ты не успеваешь, смотри, как быстро она едет.

— Ну ладно, ты уж меня невесть за кого держишь. Я тоже знаю, что перед самым капотом могут оказаться пешеходы или курицы, и тогда приходится тормозить, а потом выходить из автомобиля и запускать мотор ручкой. Двое высоких, в плащах, в черных очках, я между ними, и почему-то у меня длиннющие уши, интересно, откуда это видение.

Паола уставилась на меня:

— А с какой скоростью, по-твоему, ездят машины?

— Ну, не знаю, даже и до восьмидесяти км в час…

Обнаружилось, что машины научились ездить быстрее. Мои данные оставались на уровне той эпохи, когда я сдавал на права.

Удивительно и то, что на площади Каироли то и дело подходят негры и пытаются продать зажигалку. Мы с Паолой катались на велосипедах по парку (велосипедом я управляю, как будто век с ним не расставался), и я был поражен, увидев толпу негров, бивших в бубны возле пруда.

— Что это, Нью-Йорк? С которых пор в Милане такая уйма негров?

— Да с некоторых пор, — сказала Паола. — И надо говорить не негров, а чернокожих.

— Какая разница, как говорить. Пристают со своими зажигалками, бьют в парке в свои бубны, потому что на другие забавы у них денег нет, в общем, эти чернокожие, извини, по-моему, типичные бедные негры.

— Ну, в общем, их не положено обзывать неграми. Ты раньше никогда не обзывал.

Паола подметила, что по-английски я говорю с ошибками, а по-немецки и по-французски без ошибок.

— Это естественно, — сказала она, — французский впитался в тебя, когда ты был мальчиком, твой рот приспособился к нему, как ноги приспособились к велосипеду, немецкий ты учил по учебникам в университете, учебники у тебя застряли в голове — не выбьешь, а вот английскому ты научился позже, в поездках, английский — часть твоего личного опыта последнего тридцатилетия, поэтому он и вспоминается тебе теперь только частично.

Я пока что слабоват, заниматься чем-то способен не более получаса, самое большее час, а потом меня тянет прилечь. Паола организовала каждодневные походы в аптеку — измерять давление. И еще мне прописали диету: поменьше соли.

Я усаживаюсь перед телевизором. Это меня меньше всего утомляет. Неизвестные мне господа оказываются премьер-министром и министром иностранных дел. Вот испанский король — а куда они Франко? Перековавшиеся террористы (неведомое мне сочетание слов), покончившие с неприглядным прошлым, о чем они толкуют — мне понять трудно, что-то про Альдо Моро, который мне известен, — он борец за параллельные конвергенции, но что я слышу, оказывается — его убили? За эти конвергенции, что ли? Самолет свалился в Устике на Сельскохозяйственный банк? У певцов сережки в ушах, хотя они по виду — мужчины. Мне нравятся сериалы о семейных дрязгах из жизни техасцев. Я с радостью смотрю Джона Уэйна. От боевиков я пугаюсь, в первом же из них изрешетили целую семью из здоровенного автомата, перевернули и взорвали автомобиль, какие-то амбалы в майках с хрустом всаживали друг другу кулаки в пах и в челюсть, выбивали стекла и выпрыгивали в волны — все это за пять секунд. Чересчур суетливо для меня и невыносимо шумно.

Мы пошли с Паолой в ресторан. — Не волнуйся, пожалуйста, они тебя знают, скажи: «Как всегда». — Те оказали мне горячий прием. — Профессор Бодони, какая радость снова видеть вас, чем порадуем после возвращения.