– Пошли…

Обрадовала надпись на листочке, присабаченом скотчем к дверям – «Почта закрыта. Не работает». Ниже, на другом листочке, жирным буквами: «ИНТЕРНЕТА НЕТ».

– Друг мой, ну скажи, не идиоты ли? Интернета нет!

Он почему-то разозлился, придется шлепать на главпочтамт, это минут двадцать ходьбы. Пешеходный переход на улице Плоткина, мы, не оглядываясь, ступили на «зебру». Визг тормозов и бешеный сигнал справа, вероятно нам. Тут же в машину полетела пивная бутылка, пена на мгновение скрыла изумленные лица. Две бабы, одна впилась в телефон, другая в гневе массирует руль, жует зубы. Они, вероятно, не ожидали такого непонимания от двух алкашей. Сейчас вторая бутылка полетит, бабы из машины не вылезают, народ оборачивается.

– Пойдем, – говорю.

– Я вас всех сожгу. Все ваши машины…

Когда нас уже стало не видно среди сосен городского парка, я спросил:

– А если бы там были мужики.

– По хуй, пристрелил бы.

И он достал из-за пояса пистолет, не большой, но тяжелый иностранного производства, вроде бы «марголин», не помню.

Закончился отпуск, и я больше его не видел. Тем более что в августе нашел Пуговку, почти позабытые, зацементированные глубоко в памяти, эмоции, готовы были снова выпрыгнуть на волю. Еще у меня была Лера это не любовь, конечно, но все-таки, какая-никакая Лера. Она иногда спала со мной назло Петюне, в которого влюбилась еще на заводе Форда, а тот даже не смотрел в ее сторону, он был без ума от «Охоты крепкой», а «Охота крепкая» любила нас всех.

Вечером после работы я теперь частенько заруливал к Петьке. Потому что только осенью, в сумерках, из окошка в сортире у него дома, видна Аргентина. Нет, я хотел сказать вот так – а еще из окна сортира в доме Петра, видна Аргентина. Только осенью.

Конечно, там ничего нет, только дохлая трава на заброшенных грядках, куст черноплодной рябины, забор, да соседская мансарда из кустов над забором. С самого детства я вижу дальние берега, они появляются внезапно, заставляя замереть на месте, и непонятное, не названное еще людьми переживание сводит позвоночник. Сначала это была Америка, я видел ее над фиолетовой полоской леса на горизонте в Саблино, в подворотнях Петроградской стороны, в облетевшем тополе посреди родного двора, в армии за окном ленинской комнаты.

Америка, Америка звезды и полосы, земля, где живут люди, страна, где люди живут. Я знаю ее всю вдоль и поперек по фильмам «Молчание ягнят», «Взвод», «Форест Гамп», по клипаку «Человек на Луне» группы «Рем» и рассказам Довлатова, перекрестки великих городов и бесконечные дороги.

Помню в далекие тихие семидесятые, я еще под стол пешком ходил, к нам пришли гости, все кушали суп, часто наливали водку, я сидел на чьих-то коленях и нюхал рюмки. Было весело, пока мама не спросила:

– А где Боря с Мариной?

– Уехали.

Сразу тишина все заткнулись, папа предложил завести радиолу. И я пиздюк малолетний, как-то сразу все понял. Раньше уезжали навсегда, не оглядываясь, и о них следовало забыть, будто они умерли.

Америка, эти восемь русских букв со мной, как символ беспредельного одиночества, родившегося вместе из одной утробы и всегда рядом, с детской коляски и вот до этого крошечного окна в сортире. Была Америка, теперь я вижу Аргентину, не знаю чьи пальцы отстучали это слово по клавишам моего воображения, есть вещи которые не объяснить.

Я увидел его возле «Пирамиды», он смотрел вдаль Александровской улицы. Я обрадовался, свистнул.

– Бимбо!

– Крыса!

Зашли в «Дикси», он как обычно протянул тысячу. Загорелый в новых шмотках с рюкзаком.