|
Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога: разноцветным дымом пред очами божественного недовольника. Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты – все показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец – и тогда создал он мир. Опьяняющей радостью служит для страдающего – отвратить взор от страдания своего и за-быться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир. Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ – опьяняющая радость для его несовершенного Творца, – таким казался мне некогда мир. Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусто-ронникам. Правда ли, по ту сторону человека? Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам! Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего собствен-ного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился он мне! Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился от меня! Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего – верить в подоб-ные призраки; теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я потусторон-никам. Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием сча-стья, которое испытывает только страдающий больше всех. Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры. Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены. Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия. И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, – и перейти в «другой мир». Но «другой мир» вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом человека. Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать. Скажите мне, бра-тья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана еще лучшим образом? Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым образом о своем бы-тии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей. И это самое правдивое бытие – Я – говорит о теле и стремится к телу, даже когда оно тво-рит и предается мечтам и бьется разбитыми крыльями. Все правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю. Новой гордости научило меня мое Я, которой учу я людей: не прятать больше головы в пе-сок небесных вещей, а гордо держать ее, земную голову, которая создает смысл земли! Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шел человек, и хвалить ее, и не уклоняться от нее больше в сторону, подобно больным и умирающим! Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупи-тельные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли! Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были для них слишком далеки. Тогда взды-хали они: «О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!» – тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло! Эти неблагодарные – они грезили, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле. Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. |
