– Ну, что Рекамье. Явление другого порядка-с. Это непосредственность, натура, так сказать… А я говорю об искусстве.

– То есть?

– Да… Искусство никогда не бывает непосредственно… Вы думаете, Рашель в самом деле сливалась целиком с изображаемой героиней?.. Да если бы она на подмостках хоть на минуту стала Федрой, – ее бы вывели из театра за бесчинство… Величайший актер всегда раздвоен: он чувствует, конечно, то, что изображает, и чувствует также – свою публику… Это уж поверьте: …Как только эта ниточка, связывающая актера с публикой, разорвана, – кончено! Роль испорчена…

– Ну, допустим… – сказал поэт, – но вы, кажется, уклонились.

– Нимало. Вот я и говорю: то Рекамье, а то Калерочка. Рекамье – непосредственное явление природы. Калерочка – талантливая женственность. Создала себе образ Калерочки-институтки и играет его чудесно: заражает верой в него. Заражает себя, меня – человека, гм… довольно преклонного возраста. Заражает публику… И не одних ведь мужчин. Дамы тоже чувствуют этот драматизм женственности в борьбе с роком и тоже валом валят смотреть Калерочку. Взгляните тогда на театр, на эти молодые лица в ложах. Какое участие, какое сочувственное оживление. Вы думаете, это они следят за тем, как героиня драмы справляется с ответственными монологами?.. Нет-с. Их интересует, как Любецкая играет молодую, как женщина побеждает годы… Есть в этом что-то захватывающее для всех… Удалось ей, – вся женская половина торжествует… своим этим сочувственно женским торжеством… Вот, дескать, мы какие бываем в сорок пять лет.

– А мужчины?

– А мужчинам, думаете, тоже не приятно видеть еще и еще это мелькание вечно женственного? Как бы там ни было, – все захвачены. Мы вот, «товарищи». Видим ее за кулисами… интриги у нас и все такое, а спросите меня, старого дурака… Ведь влюблен… Вижу ведь: и морщинки кремом заштукатурены, и глаза подведены… А поглядит из этой рамки трогательный взгляд, лучистый и как будто напуганный… так и хочется приласкать и утешить… Калерочка, милая, институточка ты, не баба сорокапятилетняя, как вот этот господин изволит говорить… Эх, вы, а еще поэт… Чего вам, если мы, травленые звери, поголовно ею, как говорится, затронуты…

– Ну, а она? – с интересом спросил Грегуар.

– Г-м, как вам сказать… Ну, влюбляется, конечно, но с удивительным тактом. И прежде всего – никогда в молокососов. Чувствует, что это старит, а она ничему, даже любви не отдаст в жертву своего культа, то есть образа этой неувядающей красоты, который носит в душе… Было один раз: начала увлекаться юным одним балбесом…

– Все-таки было? – сказал Грегуар и подсел к рассказчику.

– Ну да. И парень-то остолоп совсем, и рожа идиотская, удивительно пошлая. Сердце у меня за Калерочку изболело… Кончено, думаю, сразу он ее старой бабой сделает… Пробовал даже с нею по душе говорить, как друг: «Калерочка, говорю, милая… Знаете, кто с гимназистами связывается?..» Побледнела даже, бедная, а совладать с сердцем трудно. Главное, – победил он ее действительно замечательным талантом…

– Черт знает что, – расхохотался Грегуар. – То вульгарный остолоп, то замечательный талант…

– А вы думаете, не бывает? Эх вы, наивность!.