– врагом более опасным, чем я, ибо дикой кошки в комнате следует опасаться больше, чем льва в далекой пустыне… Но, с другой стороны,

– продолжал он, – сочетание светил указывает, что ее муж должен быть христианином… Христианином? – повторил он после некоторого молчания.

– Это вселило в безумного, фанатичного звездочета надежду, будто я могу отречься от моей веры! Но меня, верного последователя нашего пророка, меня оно не должно было обмануть. Лежи здесь, таинственный свиток, – добавил он, кладя его под груду подушек. – Твои пророчества непонятны и пагубны, ибо, Даже сами по себе истинные, они обращаются ложью для тех, кто пытается их разгадать… В чем дело, зачем ты явился сюда без зова?

Эти слова относились к Нектабанусу, который в это мгновение вбежал в шатер; карлик был страшно взволнован, его лицо с непропорциональными, странными чертами исказилось от страха и стало еще уродливее, рот был раскрыт, глаза вытаращены, руки со сморщенными и искривленными пальцами широко распростерты.

– Что случилось? – строго спросил султан.

– Accipe hoc! note 33 – простонал карлик.

– Как? Что ты говоришь?

– Accipe hoc! – ответил объятый ужасом человечек, не сознавая, вероятно, что он повторяет те же слова.

– Вон отсюда! Я не расположен выслушивать твои глупости, – сказал султан.

– Я глуп лишь настолько, – возразил Нектабанус, – чтобы моя глупость помогала моему уму зарабатывать хлеб для такого беспомощного бедняка, как я!.. Выслушай, выслушай меня, великий султан!

– Ну что ж, если тебя действительно кто‑то обидел, – сказал Саладин, – глупый ты или умный, ты имеешь право на то, чтобы государь приклонил слух к твоей жалобе. Идем сюда. – И он повел его во внутреннюю часть шатра.

Их секретный разговор был прерван звуками труб, возвещавшими о прибытии христианских государей. Саладин приветствовал их у себя в шатре с королевской любезностью, подобающей их и его званию; особенно милостивый прием оказал он молодому графу Хантингдону, от души поздравив с осуществлением его чаяний, которые стали на пути тем замыслам, что он сам лелеял, и которые теперь полностью разрушили их.

– Не думай, однако, благородный юноша, – сказал султан, – что принц шотландский милее сердцу Саладина, чем Кеннет – одинокому Ильдериму, когда они встретились в пустыне, или истерзанный горем эфиоп – хакиму Адонбеку. Смелых и благородных людей вроде тебя ценят независимо от их звания и происхождения, подобно тому как прохладный напиток, который я предлагаю тебе сейчас отведать, одинаково восхитителен на вкус, пьешь ли ты его из глиняной чаши или из золотого кубка.

Граф Хантингдон ответил подобающим образом и с благодарностью вспомнил о многочисленных важных услугах, оказанных ему великодушным султаном. Но после того как он отпил за здоровье Саладина из поднесенной ему чаши шербета, он не мог удержаться, чтобы не заметить с улыбкой:

– Храбрый воин Ильдерим никогда не слышал о существовании льда, а щедрый султан охлаждает шербет снегом.

– Разве простой араб или курд может быть столь же мудрым, как хаким? – сказал султан. – Кто меняет свой внешний облик, тот должен и движения своего сердца и помыслы своего ума привести в соответствие с одеждой, которую он на себя надел.