Генри теперь было двадцать три года, из них три с половиной он провел в заключении – благодаря мне. Я взял его при попытке ограбления бакалейной лавки. Тогда ему было девятнадцать; вначале он был членом уличной банды молодых хулиганов, потом дорос до героина – вкалывал его себе на тридцать долларов в день, что составляло двести десять в неделю. Такую привычку иметь не просто, если только вы не занимаетесь регулярно грабежами, кражами со взломом, не вымогаете деньги у хозяев портняжных мастерских, магазинчиков, торгующих спиртным, – другими словами, вам необходимо как-то пополнять свой несуществующий бюджет. Генри не признался ни в чем, кроме попытки ограбить бакалейную лавку, но этого хватило для приговора на десять лет. Впоследствии ему сократили срок до трех с половиной за хорошее поведение.

Как бывший полицейский, я знаю, что большинство тюрем представляют собой средневековые крысиные норы, в которых готовятся и выращиваются уголовники и гомосексуалисты. Эти крысиные норы бросают вызов всему человечному, они – острова в обществе, стремящемся лелеять свои идеалы и быть гуманным и великим. Чудо, произошедшее с Генри, состоит в том, что он не только выжил в тюремной системе, но и остался в выигрыше. Начать с того, что он бросил привычку колоться, а это само по себе уже является немалым достижением в исправительном учреждении, где наркотики почти так же доступны, как на улице. Он не выучился профессии (если только вы не считаете, что работа в тюремной прачечной подготовила его к хорошему заработку за пределами тюрьмы), однако заочно окончил среднюю школу и, выйдя на свободу в начале 1973 года, тотчас поступил на курсы мастеров по ремонту телевизоров.

Некоторые скептики полагают, что телевизионные мастера – еще более крупные воры, чем вооруженные грабители, но факт остается фактом: Генри Гаравелли открыл свое собственное дело вскоре после окончания курсов и последние восемнадцать месяцев честно зарабатывал себе на жизнь. Удивительное заключалось в том, что он был благодарен мне за арест. Он считал свой арест случайностью; его более «удачливые» дружки, избежавшие ареста, продолжали заниматься тем же – грабили, воровали, просили милостыню, чтобы удовлетворять свои дорогие привычки. Я же арестовал его только потому, что он грабил бакалейную лавку, я – полицейский, просто выполнял свои обязанности. Но со своей стороны Генри считал себя в долгу передо мной и из кожи вон лез – как, например, год назад, когда я искал украденные побрякушки графини, – раздобыть информацию для меня или выполнить работу, требующую беготни, и таким образом помочь расследованию. В тот раз ему очень понравилось работать на меня. Он чувствовал себя как сверхсекретный агент, без помощи которого графиня не дай-то Бог вернется к себе в Мюнхен без своих сокровищ.

Разница в возрасте между нами больше двадцати лет. Но едва ли это объясняет сыновний характер его отношения ко мне. Конечно, я холостяк, и своих детей у меня нет... Отчасти объяснение в этом. Родного отца Генри убили в пьяной драке, когда Генри было восемь, – может, это тоже как-то повлияло на наши отношения. А может, благодарный Генри всего лишь подражал мне, пытаясь найти украденные бриллианты, и, может, я всего лишь обучал его приемам своей профессии – передавал, так сказать, семейную традицию. Последователь Фрейда наверняка увидел бы какой-то смысл в том факте, что Генри помогал бывшему полицейскому, который отправил его в тюрьму. Не говоря уже о том, что полицейские с детства портили жизнь маленькому Генри. А в тюрьме надзиратели продолжали в том же духе. Кто знает? Но мы нравились друг другу. Мы доверяли друг другу. И этого было достаточно.

Голубоглазый, как миланец, низенький, смуглый и чернокудрый, как неаполитанец, обладатель носа, каким гордился бы любой римлянин, Генри задал вопрос по существу так же прямо, как сицилиец:

– Что тебя так давно не видно?

– Был в отъезде, – ответил я.