А идти всё трудней.

То толстенная колода дорогу перегораживает. Карабкается на неё Яцек, ровно на гору, — перелез, обернулся, а поперёк дороги тоненькое брёвнышко лежит, перешагнуть можно.

То вдруг перед ним сосна высоченная — верхушки не видно, а ствол, как башня, толстый. Стал Яцек сосну обходить. Идёт, идёт, а когда обошёл, глядь — сосна-то не толще палки, переломить ничего не стоит.

Дальше такая чащоба — пальца не просунешь. Но Яцек не оробел, бросился вперёд и давай ломать, крушить, чёртову дичь с корнями вырывать — и пробился.

За чащобой — болото, топь непроходимая широко раскинулась, не обойдёшь. Шагнул Яцек, нога вязнет, проваливается, дна не достаёт. Как тут быть? Смотрит Яцек — на болоте кочки бугрятся. Стал он с кочки на кочку прыгать, а кочки, точно живые, из-под ног ускользают. Припустился Яцек бежать и на другую сторону перебрался. Обернулся назад — не кочки это, а головы человеческие из болота торчат, ухмыляются.

Дальше хоть по бездорожью, но идти словно полегче. Петлял Яцек по лесу, плутал, и спроси его, в какой стороне родная деревня, ни за что бы не сказал.

Вдруг видит он — папоротник величиной с вековой дуб, и на одном листе прилепился снизу маленький цветочек, горит-переливается, точно алмаз. Пять золотых лепестков у цветка, а посередине глазок сверкает и, как мельничное колесо, вертится.

У Яцека сердце заколотилось. Протянул он руку, вот-вот чудесный цветок сорвёт, но тут… запел петух. Глазок посерёдке цветка ярко блеснул на прощание и погас. Вокруг дикий хохот послышался. А может, это листья зашелестели или лягушки расквакались? Не разобрал Яцек: в голове зашумело, помутилось, ноги подкосились, и он без чувств упал на землю.

Очнулся он в хате на лавке. Мать с плачем рассказала, как нашла его чуть живого на рассвете в лесу.

Припомнил тут Яцек, что с ним приключилось, но ни словом никому не обмолвился — боялся, засмеют. «Не беда, через год в Иванову ночь опять счастья попытаю», — подумал он и стал ждать.

День проходит за днём, месяц за месяцем, а чудесный цветок папоротника нейдёт у Яцека из головы. Что бы он ни делал, куда бы ни шёл, о волшебном цветке думает.

Наконец Яцек дождался Ивановой ночи. Опять ключевой водой умылся, белую рубаху красным кушаком подпоясал, шапку с павлиньим пером надел, лапти липовые, неношеные обул, и, когда парни и девушки на гульбище отправились через костры прыгать да хороводы водить, Яцек к лесу прокрался.

Думал, опять сквозь чащобу продираться придётся, ан нет — на месте знакомого леса словно другой вырос. Дубы да сосны, высокие, стройные, далеко друг от дружки стоят, а меж ними поросшие мхом валуны — каждый с целую гору. Идёт-идёт Яцек от дерева к дереву и никак не дойдёт, точно они от него убегают. Камни большущие, скользкие, как живые, на глазах растут. А между камнями морем зелёным папоротник колышется — высокий, низкий, а заветного цветочка не видать. Идёт Яцек дальше. Сперва папоротник до щиколоток ему доходит, потом до колена, потом до пояса, до шеи, и, наконец, совсем утонул мальчик в зелёных волнах. Шумит папоротник над головой, точно море в непогоду, и в шуме том смех, стоны, плач чудятся. Ступит Яцек ногой на стебель, а он змеёй извивается, шипит, рукой ухватит — из него кровь брызжет.

Идёт он, идёт, лесу конца-краю нет. Ночь, точно год, тянется. А заветного цветочка не видно. Но Яцек не отчаялся, не поворотил назад.

Вдруг что-то блеснуло вдали. Смотрит Яцек — будто алмаз семицветный, горит-переливается волшебный цветок. Пять золотых лепестков у цветка, а посерёдке глазок, как мельничное колесо, вертится.

Подскочил Яцек, руку протянул — вот-вот цветок сорвёт, но не тут-то было: закукарекал петух, и всё исчезло.

На этот раз не упал мальчик наземь, как подкошенный, не закружилась, не затуманилась у него голова.