Тут из хаты выходит сгорбленная старуха в посконной рубахе и с испугом на панскую карету глядит.

Яцек из кареты выпрыгнул, к матери бежит, а навстречу ему с яростным лаем — дворовый пёс. Вроде бы Шарик, только больно тощ — кожа да кости. Ощетинился пёс, на задние лапы присел и тявкает. Не признаёт. Мать у притолоки стоит, на Яцека глядит, в нарядном паниче родного сына не признаёт.

Защемило у Яцека сердце.

— Матушка! — вскричал он. — Это я, ваш Яцек!

Услыхала старушка его голос, вздрогнула, посмотрела покрасневшими от дыма и слёз глазами на него пристально, покачала головой и говорит:

— Яцек? Шутить изволите, ясновельможный пан! Моего Яцека давно на свете нет. Был бы наш сыночек жив, давно бы домой воротился. А при таком богатстве не покинул бы нас в нужде-горе. — Ещё раз глянула старушка на нарядного панича и молвила: — У нашего Яцека было доброе сердце. Он последним куском хлеба поделился бы с нами, не то что таким богатством.

Яцек от стыда глаза опустил. А из-за матушкиной спины младшие братья и сёстры выглядывают, в оконце седая голова отца показалась.

Что тут делать? Как быть? И своим помочь охота, и богатства лишиться страшно. А золотые монеты в карманах бренчат, позванивают, словно насмехаются над ним. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет. Глянет на родных — сердце кровью обливается. А на лошадей в наборной сбруе, на карету раззолоченную посмотрит да на слуг в позументах, дворец белокаменный вспомнит — и жалости как не бывало! Цветок папоротника словно железным панцирем сердце сковал.

Повернулся Яцек к матери спиной и зашагал к карете. А вдогонку Шарик лает-заливается. В ушах звучат слова матери: «Яцек последним куском хлеба с нами поделился бы, не то что богатством таким».

Сел Яцек в карету и укатил во дворец белокаменный.

Во дворце музыка играет, челядь пляшет, столы от яств ломятся, а Яцек брови хмурит, ничто его не радует, не веселит. Выпил вина, думал, горе зальёт — нет, не помогло. Слуг высечь велел, думал, легче станет — нет, не полегчало.

С той поры он и есть не наест, и пьёт не запьёт: всё ему убогая хатёнка представляется. Не запить это, не заесть, никаким зельем не заворожить.

Проходит ещё год. Опять захотелось Яцеку с родными повидаться. Только в карету сел да желание загадал, карета у знакомого плетня стоит.

Смотрит Яцек — всё по-старому: у колодца водопойная колода, покосившиеся ворота, крыша замшелая, лестница у стены. Шарик ощетинился, лает, к дому не подпускает. На порог младший брат, Мацек, вышел.

— Где матушка? — спрашивает Яцек.

— Захворала, — шепчет братишка и вздыхает.

— А отец?

— В могиле.

Шарик кидается на Яцека, за ногу укусить норовит. Переступил Яцек порог хаты, видит — мать на кровати лежит и стонет. Подошёл поближе, мать открыла глаза, на родного сына взглянула и опять не признала.

У Яцека чуть сердце от жалости не разорвалось. А золотые монеты в кармане бренчат-позванивают, словно над ним насмехаются. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет: счастье, богатство потерять боится. Точно железом сковал сердце цветок папоротника. «Матери всё равно не поможешь, — рассуждает сам с собой Яцек. — Дни её сочтены. А я ещё молодой, у меня вся жизнь впереди. Чего ради стану я от своего счастья отрекаться?»

Выбежал опрометью из хаты и укатил во дворец белокаменный, к богатствам своим несметным.

Но ни дивная музыка, ни пляски весёлые, ни речи льстивые не радуют его.

Затворился он в дальнем покое и заплакал горькими слезами.

Знать, проснулась совесть под железным панцирем, что сковал его сердце.

Чтобы заглушить её укоры, велел Яцек оркестру играть громче прежнего, челяди плясать, вино подавать, из пушек палить.