– Что ты хотел сказать, дорогой?

Гамильтон вздрогнул.

– А? Нет, ничего. Совсем ничего.

– Какого рода «ничего»?

Он покачал головой.

– Слишком фантастично. Я просто задумался.

Вернувшись к мальчику, Феликс попытался вытянуть из него побольше подробностей, силясь докопаться до истины. Но Теобальд не разговаривал. Он даже не слушал отца – о чем и заявил без обиняков.

Много позже произошло событие, при сходных обстоятельствах так же насторожившее Гамильтона, но – на этот раз он смог несколько приблизиться к разгадке. Они с сыном плескались в прибое – до тех пор, пока совсем не выбились из сил. Вернее, устал Феликс, что составляло большинство – при одном голосе против. Потом они валялись на песке, предоставляя солнцу высушить кожу, а вскоре ощутили легкий зуд от налета соли – как это всегда бывает после морского купания.

Феликс почесал Теобальда между лопатками – в самом недоступном месте – отметив про себя, сколько сходства у ребенка с котенком, даже в той сибаритской повадке, с какой он воспринимает маленькое чувственное удовольствие. Сейчас Теобальду нравилось, что его ласкали, однако секундой позже он может стать столь же высокомерным и холодным, как персидский кот.

Или наоборот – может решить свернуться калачиком.

Гамильтон перевернулся на живот. Теобальд оседлал его и они поменялись ролями. Феликс и в себе ощутил некоторое сходство с котом – это было так приятно! И вдруг он заметил, что происходит нечто весьма любопытное и почти необъяснимое.

Когда представитель рода людского по реликтовой обезьяньей привычке оказывает любезность ближнему, почесывая его – сколь бы восхитительным ни было ощущение, этот человек никогда не попадает именно туда, где чешется. С приводящей в бешенство бестолковостью тебя чешут то выше, то ниже – но никогда, никогда, никогда! – не там, где надо. И это продолжается до тех пор, пока ты сам в безысходном отчаянии чуть не вывихнув руку, не дотянешься наконец до нужного места.

Феликс не давал Теобальду никаких указаний; он вообще уже почти засыпал, разморившись на солнце и млея от ласки сына. Но внезапно очнулся – он был потрясен тем, что Бальди умудрялся чесать именно там, где чесалось.

Точнехонько там. Стоило зуду проявиться в каком-то определенном месте, как мальчик накидывался на него и почесывал до тех пор, пока неприятное ощущение не исчезало.

Это следовало обсудить с Филлис. Гамильтон встал, подошел к жене и рассказал ей о своих наблюдениях, предварительно предложив сыну побегать по берегу («Но в воду – только по щиколотки!»).

– Попробуй сама, – закончил он свой рассказ. – Он может это делать. В самом деле может.

– И хотела бы, да не могу. Прости, но я все еще первозданно свежа и чиста и потому столь вульгарных потребностей не испытываю.

– Филлис…

– Да?

– Кто может чесать именно там, где у другого чешется?

– Ангел.

– А если серьезно?

– Сам скажи.

– Ты знаешь это не хуже меня. Этот ребенок – телепат!

Они оба посмотрели вдоль берега – на маленькую, угловатую, чем-то занятую фигурку.

– Теперь я знаю, как чувствует себя курица, высидевшая утенка, – тихо сказала Филлис; она быстро поднялась. – Я отправляюсь в воду за солью и дам ей на мне высохнуть. Я должна во всем этом разобраться.

На следующий день Гамильтон Феликс взял сына с собой в город. Кое-кто из связанных с Великим Исследованием разбирался в подобных вещах куда лучше, чем он или Филлис, и Гамильтон собирался попросить их обследовать Теобальда.