— Григорий Алексеевич? — спросил я. — Мы не ошиблись?

— Проходите… Вот сюда, сюда. — Зенов пропустил нас в коридор и открыл еще одну дверь, пропуская в очень большую комнату. Стены комнаты были закрыты полками с фарфоровыми, серебряными и бронзовыми статуэтками, хрустальными вазами и книгами. Зенов усадил нас, и мы втроем довольно чопорно обменялись фамилиями, именами и отчествами.

— Григорий Алексеевич. Будем говорить прямо. Нас интересует…

Он не дал мне договорить:

— Знаю.

Я вынужден был замолчать. Ант отвернулся, и я понял, что это значит: “Не знаю, как считаешь ты, но мне кажется, пусть говорит”.

— Тюля. Шакал. Кажется, еще и Кузнечик. Алик Ерофеев, Гарик Фардман, Витя Губченко. Я их видел, они здесь. Скажу прямо, они тут ничего не потеряли. Как они выражаются, без мазы.

Тема другая. Вся эта тройка меня, в общем, сейчас интересовала лишь во вторую очередь. Главное, что я хотел бы выяснить, почему в записной книжке Горбачева оказался телефон Зенова. Но мне пришлось, отложив пока это, поддержать тему:

— Почему такая уверенность?

— Очень просто. Не знаю, как Фардман, но Алик и Виктор мелочиться никогда не будут. Значит, вопрос пойдет штук примерно на десять—пятнадцать. При этом пятьсот процентов, что Алик или Виктор, если приедут делать дело, никогда не остановятся в “Виру”. Виктор, во-первых, скорее всего пришлет “шестерку”. А если уж приедет сам, то тихо. Может быть, даже сойдет с московского поезда за остановку до Таллина, а потом уже доедет на автобусе. И остановится у частника. Знаете, на дачах в Пирита. Стоит постучаться в две-три калитки. И уж никому здесь не покажется, а тем более мне, скажем.

Разговор, как мне показалось, взбудоражил Зенова. Он встал, подошел к окну.

— И никогда уж они не снизойдут — в делах — до соседства с Кузнечиком. В смысле Шакал или Тюля. Кузнечик — мелкота.

— Почему же сейчас снизошли?

— А сейчас что? Развлечение. Кузнечик веселый парень, в компании незаменим. Ля-ля и так далее. Сейчас они еще заплатят ему, чтобы он с ними поехал.

— Вы их хорошо знаете?

— Еще бы мне не знать. Из-за этого… дерьма, — я почувствовал, голос Зенова стал хриплым, злым. Потом в нем проскользнула какая-то боль, искренняя печаль. — Вы не знаете, какое это… болото. Даже… даже не в их законах. Законы — бог с ними. На то они и… Воровские, конечно, но это… так уж. А в самом смысле… в духе. Пустота. Такая пустота. Вы видите меня? Кто я теперь? А ведь я был. Теперь меня нет. Вот что со мной стало. Я сейчас обломок. И знаете почему?

Интонация его голоса вынудила меня спросить:

— Почему?

Зенов подошел к креслу. Сел.

— А по очень простой причине. Я боюсь.

— Чего же вы боитесь? Конкретно?

— Смерти боюсь. Секим башка. Чик-чик.

Его кривляние вдруг ушло, он стал каким-то обычным, совсем обмякшим.

— Причем резать-то меня никому не за что. А еще. — Он щелкнул пальцами, сопровождая этим жестом движение руки в сторону полок. — Ну, боюсь вот это потерять. Эти вещи мне дороги. В них тоже вложено немало. Я не рвач. Сами знаете, фарц я давно бросил. Но вещи люблю. Есть люди, равнодушные к вещам. А для меня эти вещи, эти книги дороги. За ними многое стоит. Но почему я боюсь их потерять? Почему этот страх? — Он снова встал и подошел к полкам.