— Быстрее, быстрее!

С губ Воксвелла стекали слюни, парик съехал набок, обнажив плешивую голову. Взгляд его безумно метался.

— Скорее! Скорее!

Карета сотрясалась чуть ли не в ритме любви. Скоро страсть досточтимого Воксвелла получит удовлетворение.

Джема везли на карете по аллее, которая вела к Цветущему Домику.

И вот тогда…

Все произошло мгновенно. Все это время собиралась гроза, она нарастала вместе со страстью Воксвелла. И вот гроза достигла своего апогея. Раздался оглушительный раскат грома, ослепительно сверкнула молния. Лошадь испуганно заржала, в страхе вскрикнул возница. Поперек дороги упало огромное дерево.

Джем застонал.

Его швырнуло к окну кареты, а потом… он очутился под открытым небом — карета разлетелась на куски.

Все кончено.

Но нет. Не совсем.

Молния сверкнула во второй раз.

Три образа запечатлелись в памяти Джема, лежавшего на земле под проливным дождем на опушке Диколесья: сломанная, словно стебелек травы, шея возницы, обрывающие поводья и скачущие прочь лошади, и Воксвелл, которому придавило ноги стволом упавшего дерева. Лекарь кричал и кричал, пытаясь перекричать грозу.

Вот тогда молния полыхнула в третий раз, и языки пламени объяли развалившуюся карету.

Досточтимый Воксвелл умолк навсегда.

Крам храпел.

Крам всегда храпел. Это мешало Морвену предаться размышлениям со всей подобающей сосредоточенностью. Морвену, лежавшему на нарах внизу, столько раз хотелось приподняться и постучать кулаком по скрипучим доскам, а то даже — вскочить и накрыть физиономию Крама подушкой. Но сегодня Морвен почти не обращал внимания на поросячье хрюканье Крама. Гром грохотал так оглушительно.

В душе у Морвена тоже бушевала буря.

Верхняя губа у него опухла — по ней угодил перстень старухи ваганки. Морвену было больно, но он пестовал свою боль. Его переполняли стыд и ужас при мысли о том, что он натворил. Он ударил несчастную каргу, и с этого начался мятеж. Но вдруг ему пришла в голову такая мысль: «Я хотел, чтобы она ударила меня в ответ. Я хотел этого!»

Когда началась потасовка, Морвен совладал с собой. Он почти сразу включился в борьбу. Он стрелял, бегал, подбегал с донесениями к растерявшемуся сержанту Банчу. Что-то внутри у Морвена взяло верх — наверное, инстинкт самосохранения.

«Я не должен жертвовать собой, — думал Морвен. — Пока не должен».

По прошествии времени сержант Банч даже решил, что рекрут Морвен не такой уж сопляк. Надо просто немного пообтесать парня, вот и все.

Он-то не знал, кто начал мятеж.

В бараке было темно — хоть глаз выколи. Морвен ворочался на жестких нарах. Удастся ли ему заснуть? С того мгновения — о, теперь ему казалось, что это было немыслимо давно — как он упал на колени в грязь и начал молиться, Морвена не покидало ощущение, что в него проникло Зло. Теперь оно без устали стучало у него в висках. Ему казалось, что Зло разрастается, заполняет собой мир. И он знал, что синемундирники — орудия этого Зла.

Гроза, наконец, утихла, и храп Крама стал оглушительным, невыносимым. Бедняга Крам! Морвену стало нестерпимо жаль товарища. А потом ему стало столь же отчаянно жаль всех солдат, которые спали тревожным сном в бараке.

А хозяева пустующих нар спят вечным сном на лужайке.

Морвен сел и закрыл лицо руками. Его охватило отчаяние. Ему было стыдно за то, какую роль он сыграл в мятеже. Ему было стыдно за весь мир. Но что он мог поделать? Что мог поделать вообще кто-нибудь? Морвен казался себе бесконечно маленьким, бесконечно беспомощным, ничтожной мухой, попавшей в огромную паучью сеть.

Паук подползал к нему все ближе и ближе.

Как только за окнами барака, наконец, забрезжил рассвет, Морвен вытащил из-под подушки «Дискурс о свободе» Витония и читал до побудки.