|
И еще летнюю белую соломенную шляпу, слегка заломленную набок, и белые туфли, которые я только что начистила на газете на ступеньках черного хода. У меня свежезавитые локоны, которые сухой воздух скоро благополучно выпрямит, а на макушке тугая лента. Эти выходы совсем не похожи на прогулки с отцом после ужина. Мы не прошли еще и двух домов, но я уже чувствую, что мы стали предметом всеобщих насмешек. Даже непристойные слова, выведенные мелом на тротуарах, смеются над нами. Мама их вроде и не замечает. Она шествует безмятежно, как благородные дамы ходят за покупками, – дама идет за покупками мимо домашних хозяек в мешковатых платьях с разорванными проймами. И с нею я, ее творение, в жутких кудрях и с щегольской лентой, создание с чистыми коленками и в белых носочках – все то, чем я не хочу быть. Я ненавижу даже свое имя, когда она произносит его на людях громким голосом, горделивым и звенящим, преднамеренно отличным от голосов всех других матерей на улице.
Иногда, чтобы побаловать нас, мама приносит домой мороженое – трехцветное неаполитанское, и, поскольку холодильника у нас нет, мы будим братика и сразу съедаем мороженое в столовой, вечно темной из-за соседнего дома, заслоняющего солнце. Я нежно выковыриваю мороженое маленькой ложечкой, оставляя шоколад напоследок, надеясь, что у меня еще будет чем полакомиться, когда мой братец вылижет свою тарелку. Потом мама пытается сымитировать беседы, которые мы вели в Данганноне – давно, в те более неспешные времена, когда брат еще не родился, когда она наливала мне капельку чая с большим количеством молока в такую же чашку, как у нее, и мы сидели на порожке, откуда виднелась колонка, сирень и лисьи клетки поодаль. Она все время вспоминает те дни: «А помнишь, как Майор катал тебя на санках?» (Майор – это наш пес, нам пришлось отдать его соседям, когда мы переехали.) «А помнишь свою песочницу под кухонным окном»? Я-то много чего помню, но притворяюсь, что помню гораздо меньше, опасаясь угодить в ловушку сочувствия или еще каких-нибудь нежелательных эмоций. У мамы случаются головные боли. Она часто ложится. Она лежит на узкой кровати брата в застекленной части веранды, затененной густыми ветками. – Я смотрю на это дерево и думаю, что я дома, – говорит она. – Все, что тебе нужно, – говорит ей отец, – это свежий воздух и поездка за город. Он имеет в виду, что ей стоит поехать с ним за компанию, по его «уокеровским» делам. Но такие поездки за город не для моей мамы. – А мне можно с тобой? – А если ты понадобишься маме для примерки? – Мне сегодня не до шитья, – говорит мама. – Тогда я возьму ее. Возьму обоих, чтобы ты отдохнула. И что в нас такого, что от нас нужно отдыхать? Ну да ладно. Я и так рада-радехонька, зову брата, заставляю сходить в туалет, и мы забираемся с ним в машину, волосы у меня растрепаны, коленки немыты. Отец выносит из дому два тяжелых коричневых чемодана, доверху набитые бутыльками, и кладет их на заднее сиденье. Он в белой рубашке, сверкающей на солнце, в галстуке, в светлых брюках от летнего костюма (второй его костюм – черный, для похорон, достался папе после смерти дяди) и в кремовой соломенной шляпе. Это его коммивояжерский наряд, с карандашами, выглядывающими из нагрудного кармана рубашки. Он возвращается в дом еще раз, вероятно, чтобы попрощаться с мамой, уточнить, не передумала ли она, и услышать: «Нет. Нет, спасибо, я лучше полежу с закрытыми глазами». Потом мы задним ходом выезжаем из двора, и во мне зарождается и растет надежда на приключение, просто маленькая надежда, которая уносит тебя через выбоину на улицу, горячий воздух начинает дуть в лицо, превращаясь в ветерок, дома становятся все менее знакомыми, когда отец срезает дорогу и едет из города коротким, одному ему известным путем. |
