А почему? Кроме звуков ударов, топота ног и рычания, никаких других звуков не было. Ну еще вопль того, которого я уложил. Потом я припомнил, что тот, кто обшаривал мои карманы, сказал:

— Есть!

Я опустил руку в карман: пять на четыре дюйма фото, сделанное Олденом, исчезло. Я чего-то не понимал. Неужели меня именно за это фото хотели хладнокровно и профессионально убить? Может быть. Но за этим было что-то, чего я и предположить не мог.

Мельком я видел лицо того типа, который пытался меня оглушить дубинкой, того, по которому я промахнулся, стреляя. Глупая морда, губастый. Здоровый лоб. Где-то я его раньше видел, и через некоторое время я вспомнил, кто это был. Звали его Слобберс О'Брайен. Это был подонок. Я не знал, на кого он работал, но я знал, какого именно рода работу он делал. Совершенно точно я знал это теперь.

Двое, вышедшие из клуба, шли в метре от меня. Один из них остановился, сунул себе в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Слабый огонек осветил начало аллеи. Я посмотрел на того, кто лежал у моих ног на асфальте. Он не шевелился. Вероятно, он был мертв. Он сильно ударился об асфальт лицом, изо рта у него текла кровь, образовавшая уже блестящую черную лужицу. Крови снаружи будет немного, это внутреннее кровоизлияние — результат разрыва аорты. Зажигалка погасла, и двое прошли мимо меня.

Я опустился на колени и пощупал у лежащего пульс. Нет, он был мертв. Я схватил его за руки, оттащил поглубже в проход и устроил за мусорным баком. Потом при свете моей зажигалки посмотрел ему в лицо. Что-то всколыхнулось у меня в памяти. Эту рожу я тоже видел, но не помню, где именно. Обшарив его карманы, я обнаружил пачку банкнотов, схваченных металлическим зажимом. Больше ничего, что могло бы помочь его идентифицировать. Я оставил его за баком, а сам пошел к входу в клуб. В ярком свете у подъезда я осмотрел свой костюм — пятен крови и следов ножа не было. В голове тупо пульсировала боль.

В самом клубе уже началось шоу: конферансье писклявым голосом, полным счастья, что-то верещал. Потом грянула музыка. Раздался свист. Медленная, с тяжелым ритмом музыка — это как бы фирменный знак для определенного рода танцев.

Справа от меня висела реклама, объясняющая, какие волнующие вещи можно увидеть внутри, а слева — одна из этих вещей. Это была сделанная в полный рост и в натуральную величину фотография красивой девушки, на которой из одежды, насколько я мог судить, была только песцовая меховая накидка. Она покрывала ровно столько, сколько нужно было, а еще кое-что оставалось неприкрытым. Фото пересекала надпись: «Жанетта Дюре». Жанетта. Октябрь.

И в моем сознании — бэнг! — лежащая на боку (спиной к камере, разумеется) длинноногая, гибкая и очаровательная красотка. Она лежала, освещаемая колеблющимися красными языками пламени в открытом камине. Все было красным: огонь, его отблески в ее каштановых волосах, ее блестящая кожа, даже темные углы комнаты были красноватого оттенка. Это была штучка, которую дьявол наверняка держит в отдельной комнате, но смежной со своей резиденцией.

Я закурил и вошел в клуб.

Клуб «Паризьенн» похож на Париж столько же, сколько я на вашу тетю.

Думаю, он относился к тому типу заведений, которые меняют хозяев, но не меняют из соображений экономии вывески. Хотя раньше я здесь не бывал, о клубе «Паризьенн» я кое-что слышал. Поэтому-то и не бывал.

Это-заведение было как бы последним прибежищем для девиц, занимающихся стриптизом, которые раздевались, раздевались, раздевались и дораздевались до того, что дальнейшее снимание с себя одежды им уже просто не было нужным; тогда они забирали свой чулок с деньгами и воспоминания, уходя на покой где-нибудь на ферме. Предполагалось, что пришли они работать в клуб с фермы. Дело доходило до того, что порой, когда такая девушка выходила исполнять танец с раздеванием, посетители вместо того чтобы орать «Сними это!», орали «Не снимай!».