Теплое утро, середина ташкентского мая.

Листва уже посеребрилась пылью и не режет глаз своей зеленью. Зато столько роз; город пахнет, как магазин «Цветы».

Пока все зачехлено последними сумерками — время полпятого или даже меньше. Только тишина и птицы.

Султан проснулся спокойным и невлажным. Дом еще спал; никто не ходил и не жарил лук. В распахнутом окне сонно зеленел виноградник.

…Султан чихнул и приоткрыл глаза. Над ним, пропитанное утренним светом, склонилось лицо Лаги.

— Прошел год, ровно-ровно год, — сказала Лаги, не замечая пробуждения сына. Она вспоминала, шевеля сонными губами.

«Он будет нашим царем, — говорил тогда Маджус, — царем немногих. Не перебивайте, опа, лучше сидите неподвижно. Итак, год.

У вас, Лаги, будет много забот и даже мужчин — забот, конечно, больше. Мужчин ровно двое — сначала к вам приблизится помощник, потом соблазнитель. Один будет сделан из воздушных шаров, другой — из колышков и тряпок, поэтому лучше не бойтесь их.

А зрительный зал будет глазом ребенка.

В нем станет отражаться время, он будет видеть наш театр насквозь, как будто он стеклянный. Это глаз прирожденного царя, умеющего видеть сквозь лица и руки, сквозь все возможные сочетания лиц и рук…»

Тут Лаги заметила, что Султан уже не спит, но глядит на нее из-под своих маленьких век. С полминуты они просто смотрели друг на друга. Потом где-то вдалеке, над Чиланзаром, весело прогремел гром. «К празднику», — почему-то успела подумать Лаги.

В тот великолепный майский день дождь так и не собрался. Несколько осторожных капель брезгливо ощупали пыльную листву. И все.

А потом прошло еще двадцать четыре года.

Две машины, с музыкантами и с телевидением, прибыли вместе, едва не столкнувшись. В переулке уже толпились небрежно припаркованные «Волги», несколько «Нексий» и «Запорожец», почти подпиравший кривую глиняную стену.

Вылезали тоже одновременно: трогая друг друга локтями, футлярами, коробками-шнурами. К прибывшим уже устремлялся распорядитель свадьбы, даже несколько распорядителей и пара советчиков с родственниками. Шаркали калоши, кипела беседа, на асфальт летели плевки. Телевизионщики зажигали слезоточивые огни, размечали пространство шнурами и окуривали сигаретами «Хон». Музыканты, опоздавшие сильнее, не курили, а ставили микрофоны («Раз, раз, бир, икки, раз») и расчехляли инструменты. Паренек с консерваторскими руками натирал канифолью смычок гиджака.

Тут выбило пробки. Распорядители ушли спасать дело; женщины на темной кухне замерли над салатом, разочарованно закричали дети. Но во дворе, где белели столы, было все видно. Заблудившееся пятно заката охватило один из почетных столов: блеснула тонкая оправа, заиграла перламутром седина. Старушка улыбнулась и посмотрела в свежее небо. Разумеется, она была иностранкой.

Снова загорелся свет, застучали ножи, залязгали вилки. Мужчина с микрофоном еще раз произнес считалочку, и музыканты заиграли.

Марта поморщилась — стол, куда ее усадили, стоял недалеко от колонок. Помочила губы в горьковатом чае. Ужас. Ужас. В каждом ухе по оркестру. Законопатиться ватой?

Гости тем временем наслаждались чаем, лузгали горный миндаль и смотрели на танцовщицу. Та кружилась между столами, отражаясь в чайниках и чашках. Кисти рук нетерпеливо и ловко ласкали пыльный воздух. Ей стали давать деньги — в основном сиреневые сотенки, — и она ловко сооружала из них веера, обмахивая и соблазняя кого-то невидимого. Проплывая мимо музыкантов, она освобождалась от денег; музыканты добавляли старания, фрау Марта закладывала очередной жгутик в свое старческое ухо.