Когда в ночной тишине увидела темный силуэт, слезающий с терраски, меня охватило вместе облегчение и разочарование. Я пошла к машине. Гутюша догнал меня, едва я успела сесть за руль.

— Скорей! — прохрипел он страшным голосом.

Я вздрогнула, и машина рванулась, как выброшенная катапультой. Ехала где придется.

— Что еще… — начала я на Пясечинской, уже недалеко от Идзиковского. Гутюше уже удалось закурить.

— Перо, — бормотал он глухо. — Вечное перо. Ручка. Нет, вроде нее. С чернилами. Карандашное.

Я тормознула — мелькнула паническая мысль, а не двинуть ли в «Скорую помощь», с Гутюшей явно неладно…

— Гони! — заорал он вдруг. — Гони, только бы подальше, на всю катушку гони!

Я сбросила скорость только на Бонифация.

— Гутюш, да что же такое!!!..

Он перевел дыхание.

— Ладно, хватит. Больно уж много на одну телегу… Он там лежит, оторвался жбан от ручки, не забыть вовек, выигрыш лотерейный, плохо топят…

Видать, натолкнулся на нечто невероятное и психанул. Я резко нажала на тормоз.

— Пломбир?!!!

Гутюша успел схватиться за распределительный щит и не удариться головой в ветровое стекло.

— Пломбир, никакого Пломбира, сам лежит…

— Кто?!!!

— Да тот, как его, Нога, первый помощник, тот, что седого вылечил. Над рулеткой терся, этого пузана в «Марриотте»…

— Рука!

— Ну да, он. Труп, и не сразу, а в глазу торчит ручка, плох я совсем, мне бы рюмку водки…

Да и мне было не до смеха. Водки не было, а на заднем сиденье лежала сумка с банками пива. Я остановилась, Гутюша достал себе одну.

— Литературной смертью помер, мне кажется, — проворчал он и открыл банку, расплескивая пену.

— Гутюша, расскажи еще раз и, ради Бога, по порядку, — умоляла я, превозмогая дурноту. — Я, знаешь, не в силах задавать наводящие вопросы.

— Ну, влез на балкон. — Гутюша глубоко дышал, глотал пиво и помаленьку приходил в себя. — Темнота, полумрак, лампочка где-то в углу, для надлежащего уюта, но я сразу увидел его. На полу лежит. Духами там не благоухало, правда, на вкус и цвет… Так я сразу и понял, что это не хризантемы, сперва осмотрелся повсюду — две комнаты с кухней, в ванной тоже народу нет. Лежит, клянусь, я трезвый как стеклышко, да и теперь тоже, а в глазу торчит это, вечное перо, значит. Желтое с черным.

Перед внутренним моим взором прошла описанная Гутюшей картина. Говорить еще не могла. Гутюша полез в карман.

— Это вот на столе лежало. Я прихватил на всякий случай, то ли он роман начал и по нервности себе в глаз всадил, потому как его застопорило, или еще что, только обстановка кошмарная. С меня довольно таких пейзажей. Может, я и не эстетический Пифагор, то есть нет, другой, который, наоборот, обожал роскошь…

— Эпикур, — вырвалось у меня.

— Он самый. Понимаешь, еще и не первой свежести… И в жизни-то красавцем был умеренным, а помер, и того хуже. А эта ручка в глазу, Господи, зачем?!..

На такой вопрос при всем желании нельзя было ответить. Я взяла бумажку, которую он мусолил, и включила лампочку. На бумажке написано: «Я, Катажина Вежховская…» И больше ничего.

— Какая такая Катажина, на кой дьявол бабу приплел, вот я и прихватил с собой. Больше ничего не трогал, живу в тумане, в ослеплении. И не ведаю больше, что делать.

Я тоже ничего не понимала, сидела потерянная, оглушенная. Искали Пломбира, еще, возможно, живую, а нашли ее опекуна, по словам Гутюши, бесповоротно мертвого, да к тому же с вечным пером в глазу.