Звонил часа три — без перерыва. Все время занято. Решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: «Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла — и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный — ощущение шального, кратко-данного, неведомого всем нам ранее счастья». — «И такой появился?» — «Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…»

… Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос.

— А вы по какому вопросу?

Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей — догнать и схватить, а в них — гены немецкой овчарки, охранить и не дать.

— Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…

(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)

— Не сердитесь, — ответила секретарь подобревшим голосом, — его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.

— Перечитайте Булгакова, — посоветовал Костенко. — Там про это уже было.

Сняв трубку, Степанов усмехнулся:

— Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…

Встретились в кооперативном ресторане «Кропоткинская, 36» около десяти, за час перед закрытием.

— Что грустный? — спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.

— Думаешь, ты — веселей?

— Я — в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…

— Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные, белые тоже обдумывают каждый ход..

— Раньше ты говорил без намеков.

— За то и погнали… — он вдруг зло рассмеялся. — «Вы по какому вопросу?»… Надо ж, а?!

— Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии начали: «никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда…» Все, как полагается… И — понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать. Стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: «так — нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция» … А — как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И — пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня — нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…

Костенко удивился:

— Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного: «да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов» … Эк тебя за год своротило…

— Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще жаждет дубины и окрика… «Мы ленивы и нелюбопытны…» Не диссидент писал — Пушкин…

— Нет на тебя «Памяти»…

— А что — «Память»? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава.