Вот друзья и испугались за Димкину судьбу, едва услышав про ружейный комиссионный.

— Да не волнуйтесь вы!.. — сказал Димка. — Честное слово, я… я ничего такого, и ружья я разглядывал не для того, чтобы лучше понять, как они устроены, и самому что-то сделать. Я ж понимаю… Но как удержишься, чтоб на ружья не посмотреть? Как будто вы иногда по полчаса в этом магазине не пялились. Тем более, что ружья там обалденные, и с резными прикладами, и с инкрустированными, и со всякими другими красотами… Я потому и не стал ничего вам рассказывать, что знал: вы наверняка подумаете, будто я опять что-то замышляю, и начнете так меня пилить, что я взвою. Иначе бы я сегодня с утра вам все выложил, первым делом… Так вот, стою я, значит, возле прилавка, и рядом со мной мужик ружья перебирает. Одно, другое… И так тщательно. Отмыкает их, в стволы заглядывает… Словом, сразу видно, что дока насчет оружия. И продавец держит себя с ним так уважительно, как держат только с давними и солидными клиентами, почти друзьями. «Да, сказал этот человек, — отменное ружье, только стволы все-таки немного разболтало». «Это поправимо, — сказал продавец, — ведь, все-таки, Кокрилль, не что-нибудь.» Покупатель кивнул и сказал: «Люблю немецкие ружья. Но Кокрилль у меня имеется…» Понимаете, «имеется», значит, он совсем не первое ружье покупает!.. Да, значит… «Кокрилль у меня имеется, поэтому, может, мне стоит подумать насчет этого Макарищева, у него прикладистость как раз по мне…»

— «Прикладистость»? — переспросил Ленька.

(Сейчас бы отец так не спросил: он сам любому объяснит, и что такое «прикладистость», и каковы сравнительные достоинства и недостатки эстрактора и эжектора, и все остальное.)

— Ну да, прикладистость, — кивнул Димка. — Слушай, я ж просто пересказываю, о чем они говорили. Причем, заметьте, мужик рассматривал ружья самые старинные и дорогие. А продавец ему говорит: «Может, вам, Николай Петрович, „пант-ган“ поискать, с Макарищевым на уток не очень сподручно.» А мужик головой покачал: «Нет, „пант-ган“ — это не по мне. С „пант-ган“ любой дурак несколько уток снимет, интерес пропадает, чтобы точно прицелиться.» Ну, в общем, вот так они толковали и толковали — имена, термины всякие, я под конец вообще соображать перестал, и у меня, можно сказать, мозги задымились от попыток въехать в их разговор — а потом этот мужик попрощался и пошел из магазина…

— Пешком пошел? — уточнил Юрка.

— Ну да, пешком. А мне ведь он интересен стал, вот я за ним и проследил. А он, перед тем, как домой зайти, ещё оба «опеля» осмотрел, похлопал так ласково по одному из них — так я и понял, что он их хозяин…

— И это все? — спросил Ленька.

— Нет, не все! — Димка понял, что друзьям нужен какой-то последний убойный довод, и — да, занесло его — он соврал напрямую. — Они, когда прощались, мужик на часы поглядел и сказал: «Как раз успею все уложить до фильма, чтобы завтра утра на охоту двинуть и к вечеру вернуться…» А продавец ему и брякни: «Да, вам, Николай Петрович, небось, особенно интересно глядеть, ведь фильм-то о вас…»

— И что этот Николай Петрович? — у Димкиных друзей перехватило дыхание.

— А он… — единожды солгав, Димка почувствовал, как внутри у него что-то отпустило, будто все тормоза сорвались, и врать дальше было теперь как под горку на велосипеде без тормозов лететь — и страшно, и приятно, и уже не остановишься. — А он вот так, недовольно, на него глянул и говорит: «Тихо вы!.