«Нет, мистер Хрущев, не будет вам никакой стены. Она не докажет, что коммунизм работает. И вообще ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Послушайте, я согласна, что капитализм не самая лучшая идея. Хотите, покажу вам последний оплаченный мной счет? Но вам действительно нужно еще раз хорошенько поразмыслить».

И если бы он послушал, пятьдесят лет спустя Сесилия не нашла бы это письмо, из-за которого сейчас чувствует себя такой… как же это называется?

Неспособной сосредоточиться. Так будет точнее всего.

Ей нравилось ощущать себя сосредоточенной. Она гордилась своим умением сосредоточиваться. Ее повседневная жизнь состояла из тысячи крохотных проблем: «нужен кориандр», «стрижка Изабели», «кто будет во вторник присматривать за Полли на балете, пока я поведу Эстер к логопеду?» – словно это была одна из огромных мозаик, над которыми часами трудилась Изабель. И все же Сесилия, никогда не имевшая терпения на головоломки, точно знала, где должен располагаться каждый кусочек ее жизни и к чему его пристроить.

И ладно, может, ее жизнь и не была такой уж неординарной или впечатляющей. Она занималась школьными делами и подрабатывала консультантом в «Таппервере» – не актриса, не актуарий или, скажем… поэтесса, проживающая в Вермонте. Недавно Сесилия узнала, что Лиз Броган, с которой она вместе училась в средней школе, переехала в Вермонт и стала поэтессой, да еще и получала какие-то премии. Та самая Лиз, которая ела бутерброды с сыром и «Веджимайтом» и постоянно теряла автобусный проездной. Сесилии потребовалась вся ее немалая сила воли, чтобы удержаться от досады по этому поводу. Не то чтобы ей хотелось писать стихи. Но все же, если подумать, кому и светила заурядная жизнь, так это Лиз Броган.

Разумеется, Сесилия всегда и стремилась именно к заурядности. «Вот такая я, типичная мама из пригорода», – порой ловила она себя на мысли, как если бы ее обвиняли в стремлении стать кем-то иным, более значительным.

Другие матери твердили, что сбиваются с ног, что им трудно сосредоточиваться на чем-то, и постоянно спрашивали: «Сесилия, как же ты со всем этим справляешься?» А она не знала, что ответить. Она толком и не понимала, что они находят таким затруднительным.

Но сейчас почему-то казалось, что ее жизненный уклад под угрозой, хотя она не могла бы объяснить, в чем дело.

Может, это и не имело отношения к письму. Возможно, все дело в гормонах. По словам доктора Макартура, у нее «возможно, начинается пременопауза». «О, ничего подобного!» – машинально отозвалась Сесилия, как будто в ответ на мягкое, беззлобное оскорбление.

Возможно, это как раз и есть та смутная тревога, которую, как она слышала, испытывают некоторые женщины. Другие женщины. Склонность людей волноваться всегда казалась ей трогательной. Если Сесилии попадались милые беспокойные особы вроде Сары Сакс, ей всегда хотелось погладить их по полной тревог головке.

Может быть, если она вскроет письмо и убедится, что в нем нет ничего важного, ей удастся сосредоточиться снова. У нее еще много дел: сложить две корзины выстиранного белья, сделать три срочных телефонных звонка, испечь к завтрашнему собранию безглютеновый корж для страдающих целиакией членов команды, занимающейся школьным веб-сайтом (то есть для Джанин Дэвидсон).

Да и помимо письма, у нее было о чем беспокоиться.

Например, вопрос секса. Он постоянно маячил в ее мыслях где-то на заднем плане.

Она нахмурилась и скользнула ладонями по бокам в области талии. По «косым мышцам», как называл их ее тренер по пилатесу. Ох, на самом деле вопрос секса не имеет значения. Она вовсе о нем не думает. Отказывается о нем думать. Это совершенно неважно.

Быть может, и впрямь с того самого утра в прошлом году ее не оставляло затаенное ощущение уязвимости.