— Оч-чень интересно! — процедил сквозь зубы телемастер. — А вы, я вижу, мужики и впрямь крутые. Ножиком пырнуть — вам что сморкнуться! Но только зачем ты мне об этом рассказывал? Я-то тут при чем? Монетами я не интересуюсь!

Кошмарик и в этом случае остался невозмутим, как бронзовый истукан. Уминая окурок в консервной банке, он сказал:

— Я знал, мастер, что ты не признаешься в своей любви к старинным сестрециям. Ты ведь псих только тогда, когда на подростков нападаешь, а так — сидишь себе и в ящиках ковыряешься. Я же тебе, как человеку умному, предложить хочу: отвали нам тысячу двести боксов, и мы уходим отсюда сразу. Нет — идем к участковому, и ты, считай, сидишь на нарах. Я понимаю, что наличных денег у тебя может и не быть, но у тебя есть монеты. Пять серебряных сестрециев обеспечат тебе полный покой. Ну, как тебе нравится мое деловое предложение?

Если бы Кошмарик внимательно следил за том, как меняется выражение лица мастера, пока он говорил, то непременно приостановился бы, призадумался — а стоит ли продолжить? Володя видел, что мужчина вначале презрительно улыбался, потом его нижняя челюсть задрожала. Когда же Кошмарик закончил речь, мастер, весь дрожащий, с трясущимися губами и широко раскрытыми глазами, стал что-то быстро искать на столе. Володя на миг подумал было, не отыскивает ли он среди хлама «сестреции» или что-то другое, ценное, чтобы поскорее рассчитаться с наглым шантажистом. Но мужик наконец нашел то, что искал. Это были не монеты. Он схватил со стола электродрель с зажатым в ней большим сверлом. Она мигом зажужжала, и телемастер, кинувшись к Кошмарику, чтобы схватить его за шиворот, заорал:

— Гады-ы-ы! Сволочи-и! Пугать пришли?! Меня не запугаешь! Щас дырку в голове получишь!!

Если бы Ленька так и продолжал сидеть на табурете, то туго бы ему пришлось. Но он вместе с табуретом кувыркнулся на бок, что избавило его от мертвой хватки разъяренного мужика, который в эту минуту на самом деле был похож на ненормального садиста. На карачках, но очень быстро Кошмарик по-собачьи пробежал метра три вслед за удирающим Володей, вскочил на ноги и дунул прочь из дома. А вслед ему неслась ругань чернее черной украинской ночи.

Провод, соединяющий дрель с розеткой, был, видно, не слишком длинным — мастер появился на крыльце, продолжая держать в руке страшное орудие, но дрель уже не гудела.

Он тяжело дышал, и глаза его метали в сторону стоявшего у забора Кошмарика стрелы ненависти.

— Ладно, мастер, не заводись, — миролюбиво сказал Ленька. — Ну, пошутил я. Что, телегу прокатить нельзя?

— Там, на улице, свои телеги и катай! — зло ответил неврастеник.

Потом вынул из нагрудного кармана рубашки сотенную, скомкал ее — и бросил в сторону Кошмарика, который, однако, за деньгами не пошел. Не потому, что не хотел их вернуть, — просто страшно было. А вдруг дрель снова зажужжит?

«Мышеловка»

Кошмарик страдал. Таким страдающим Володя своего друга никогда не видел. Ленька лежал в гамаке точь-в-точь как утром, но теперь не в позе барина, отдыхающего после обеда из пятнадцати блюд, а как-то скрючившись, на боку, покрыв всю голову банданом, из-под которого иногда доносилось тягучее:

— Ох я крети-и-ин! Ох я деби-и-л!

Эти слова самобичевания перемежались с еще более крепкими выражениями, так что Володя косился на дверь веранды — не слышит ли мама эти признания Кошмарика о собственных умственных способностях. Конечно, больше всего корил себя Ленька за то, что потерял так много денег — и Танечке дал, и этому «телеклопу». К тому же Леньку постигло разочарование — разрушилась мечта, и на его «Харлей-Дэвидсоне» мчался сейчас другой пацан, поумнее и поизворотливее его.