Саша Красильников не знал об употреблении слова «лох», потому что в начале девяностых годов, когда происходила эта история, слово «лох» еще не писали на заборах, оно не вышло из уголовной среды в большой свет. Но и не зная, что такое лох, он ощущал себя лохом, когда с унизительным чувством бессилия читал фельетон Трофимовича. Это слово уголовного мира уходит своим происхождением в глубь веков, о чем, впрочем, уголовный мир имеет право и не знать. Сто пятьдесят лет назад на тайном языке офеней лох значило мужик. Так же как, к примеру, хас (хаза уголовного мира) двор. За сто или двести лет значение слова «лох» расширилось и изменилось, теперь оно обозначало не одних только мужиков как объект жульничества, но всех простаков вообще — непричастных. Не причастных к успеху, не понимающих своей истинной выгоды и не сознающих своего истинного положения. В этом смысле сотни, тысячи подписчиков «Ведомостей» с достаточным основанием могли бы примерить на себя это слово, ибо вряд ли их действительная выгода и польза состояла в том, чтобы смотреть на мир глазами фельетониста Трофимовича. Подлинное назначение лоха — быть объектом манипуляции. Это его главное качество и свойство, для этого, можно сказать, он и приходит в этот мир, для этого он мир заселяет, прокладывает в нем дороги, строит жилища, печет хлеб, рожает детей и, подготовив таким образом все необходимое для исполнения главной своей миссии, примечает кучку любопытных возле уличного наперсточника и подходит сам. Лох умудренный, однако, знает, что наперсточник мошенник. Но даже умудренный лох, находящийся под обаянием собственной проницательности, вряд ли сознает в полной мере, что исчадие обмана, уличный манипулятор, всего лишь вульгарная примета распространенного природного явления. Уготовленная лоху участь как раз и состоит в том, чтобы, избежав одного манипулятора, попасть к другому — невозможно сопротивляться до бесконечности. Умудренный лох обходит наперсточника стороной, но дома поджидает его газета с фельетоном Трофимовича. Умудренный лох не поддается завораживающему мельканию рук, которые на глазах уважаемой публики переставляют одни и те же три наперстка, но даже самый премудрый лох остается в глубине души невиннейшим существом — как уберечься ему от завораживающего мелькания слов?

Саша Красильников сознавал, что ему требуется особое, отдельное усилие воли, требуется работа сознания для того, чтобы сохранить собственное понимание событий и не стать на точку зрения Трофимовича, за которым было преимущество успеха. Трудно устоять на месте, когда мимо тебя валит шумная гурьба: айда со всеми!

Саша Красильников не собирался затевать с Трофимовичем диспут, разговор был необходим ему для того, чтобы удержать и закрепить в себе ощущение внутренней независимости. Саше не нравилось быть лохом, хотя он и не знал о бытовании этого слова.

Когда он вошел, занятый делом Трофимович изобразил мимолетным жестом приветствие.

— Прочел я вашу колонку, — сказал Саша, усаживаясь напротив.

— Да? — поощрительно улыбнулся Трофимович.

— Здорово пишете. Дух захватывает. Только откуда вы взяли, что немой не мой и что хочется и колется?

— А разве нет? — удивился Трофимович. — А ведь была мысль спросить. Это же твой материал. Твой, твой! Не отпирайся! Вот, от соблазна не удержался — очень уж красиво ты все это изложил, наглядно.

Всерьез обеспокоенный, нахмурившись, Трофимович принялся расчищать стол, перекладывать все, что попадало под руку. Это туда, это сюда; стирательной резинке не нашел место и, повертев, положил, где взял, папку слева он перекладывал направо, а ту, что лежала справа, убирал в ящик стола и, нагнувшись, продолжал там рыться, чтобы достать какую-то замурзанную книгу.

— Надо было спросить… но знаешь, за час до сдачи… Кстати, я о тебе говорил… — бесцельно заглядывая в книгу, обронил Трофимович.