— Ты, бестолочь, Богом оставленная! — ругался мастер. — Где бродят твои мысли? — И он, размахнувшись, ударил Леберехта по лицу своей широкой ладонью, да так, что пыль посыпалась.

Пощечина не была болезненной; напротив, Леберехт чувствовал, что заслужил ее. Но она мало способствовала тому, чтобы прогнать его мысли. Слишком уж явственно вставали перед его глазами ночные видения.

Но хуже всего в этой волнующей ситуации было то, что он ни с кем не мог об этом поговорить. Ни с Софи, которой раньше поверял все свои заботы, ни даже с Карвакки, которого Леберехт почитал как отца, и уж тем более с Мартой, своей приемной матерью, телу которой он по ночам поклонялся, видя в нем тело греческой богини.

Между тем его бесстыдное подглядывание до такой степени вошло в привычку (если не сказать, превратилось в манию), что Леберехт начал играть роль тайного любовника, который оказывает своей возлюбленной явные знаки расположения. В повседневной жизни он невольно искал ее прикосновения чаще, чем подобало, а когда речь заходила о том, чтобы избавить Марту от каких-нибудь хлопот или работы, Леберехт тут же обнаруживал горячее рвение. Что касается его приемной матери, то она благодарила его за внимание теплым взглядом или нежным прикосновением. „Конечно же, — говорил себе Леберехт, — у нее целый зверинец воздыхателей, в котором я лишь самый юный и, возможно, самый незначительный“.

Разумеется, поведение этих двоих не осталось скрытым от других. Трактирщику с Отмели это было безразлично. Его куда больше беспокоила выручка с заведения, доходы с лесов вокруг Бург Лезау и добыча с саксонских серебряных рудников, где он недавно вошел в долю. А для удовлетворения своих низких потребностей он посещал придворную даму Людовику. Кристоф же, его сын, напротив, выказывал явные знаки ревности, которые еще больше осложняли и без того натянутые отношения обоих парней.

Сын трактирщика был угрюмым, недовольным и по непонятной причине ожесточенным юнцом, взгляд которого, несмотря на его учебу у иезуитов (или, возможно, благодаря ей) все больше сужался, а нрав был, скорее, под стать старцу, а не молодому человеку. Самый его большой интерес, помимо латыни, постигаемой им с неимоверным трудом, представляли числа, квадратуру и умножение которых он добровольно выучил наизусть, как и четыре Евангелия. И то и другое случилось, впрочем, вовсе не из любви к науке, но из желания возвыситься над неучами.

Софи, девушка набожная, никогда бы не подумала, что ее младший брат может смотреть на красивую жену трактирщика не как на свою приемную мать, а иначе. Симпатию к ней Леберехта Софи считала вполне естественной; в душе она даже радовалась тому, что брат, кажется, сумел пережить смерть родителей.

В тот год, на Филиппа и Якоба, когда уже пришла весна с теплыми ветрами и на реке зацвела желтая калужница, Софи постигло ужасное несчастье, виновником которого был и Леберехт, но, главным образом, проклятый ученик иезуитов — Кристоф Шлюссель. Именно этому несчастью суждено было изменить жизнь девушки.

Леберехт и Кристоф сильно повздорили, поскольку иезуит (сына Марты он только так и называл с тех пор, как тот выбрил себе тонзуру) молол вздор, которого сам не понимал. „Солнечный свет, — проповедовал он, прислонившись к перилам лестничной площадки, — величайшая радость для тела, а ясность математических истин — величайшая радость для духа. И это — причина того, что геометрия предпочтительнее всех остальных наук, исследований и знаний“.

Леберехт, выслушав Кристофа, обозвал его тупой деревенщиной, которая никогда не видела бургундских произведений искусства. Слово за слово — и скоро оба, схватив друг друга за волосы, сцепились подобно дворовым псам. Парни так колотили друг друга, что брызнула кровь.

Софи, привлеченная криками и шумом, кинулась между ними, чтобы положить конец драке.