— Он не бессердечен, — продолжала она после паузы, — я знаю, что он отказывает себе в удовольствиях ради бедных пациентов. Если бы это делал кто-нибудь другой, я была бы тронута до слез, но у него это только возмущает... Это неблагородно, тетя, но я ничего не могу поделать: мне тягостно и неприятно видеть что-нибудь хорошее, потому что я ненавижу его.

Затем Фелисита впервые пожаловалась на бессердечное поведение молодой вдовы. Странный румянец снова появился на щеках старой девы.

— Неудивительно, ведь она дочь Павла Гельвига! — сказала старушка, и в этих словах послышался приговор. Фелисита была удивлена. Никогда тетя Кордула не высказывала своего отношения к кому-либо из Гельвигов. Известие о прибытии советницы она приняла молча и, по-видимому, совершенно безучастно. Фелисита подумала, что родственники на Рейне никогда не были близки тете Кордуле.

— Госпожа Гельвиг называет его избранником Божьим, неутомимым борцом за святую веру, — сказала, колеблясь, молодая девушка. — Говорят, что он верующий человек...

Фелисита взглянула на тетю Кордулу и испугалась: выражение бесконечной горечи и презрения придало этому обыкновенно спокойному и милому лицу сходство с Медузой. Она засмеялась тихим, но язвительным смехом. Через минуту, однако, постаралась сгладить впечатление, произведенное на молодую девушку.

На большом круглом столе посреди комнаты лежали папки с нотами. Фелисита очень хорошо знала лежавшие там листы и тетради. На толстой пожелтевшей бумаге выцветшими чернилами и подчас неразборчивыми каракулями были написаны имена Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта. Это было собрание рукописей знаменитых композиторов, принадлежавшее тете Кордуле. Когда Фелисита вошла в комнату, старушка разбирала бумаги. Теперь она снова принялась за работу, осторожно складывая листки в папки. Стол постепенно пустел, и, наконец, показалась лежавшая внизу толстая нотная тетрадь, на обложке которой было написано: «Музыка к оперетке Иоганна Себастьяна Баха „Мудрость властей при устройстве пивоварения"».

— Ты ведь этого еще не знаешь? — спросила старушка с печальной улыбкой. — Эта рукопись пролежала много лет на верхней полке тайного шкафа. Сегодня утром в моей старой голове бродили разные мысли, и я подумала, что надо привести все в порядок раньше, чем я отправлюсь в последнее странствие. Это единственный экземпляр, со временем он будет цениться на вес золота, милая Фея. Текст этой оперетки, написанный специально для нашего города, был найден лет двадцать тому назад и возбудил большой интерес в музыкальном мире. А музыка, которую все так энергично ищут, хранится здесь. Эта мелодия представляет для музыкантов нечто вроде клада Нибелунга, тем более что это единственное, собственно, оперное произведение, сочиненное Бахом. В 1705 году ученики местной городской школы и увлеченные горожане поставили эту оперетку в старом зале ратуши.

Она перевернула заглавный лист. На оборотной стороне его было начертано: «Собственноручно написанная партитура Иоганна Себастьяна Баха, полученная от него на память в 1707 году. Готгельф ф. Гиршпрунг».

— Он тоже принимал участие, — сказала старуха слегка дрожащим голосом, указывая на последнее имя.

— А как эта тетрадь попала в твои руки, тетя?

— По наследству, — коротко и почти резко ответила тетя Кордула, убирая партитуру в красную папку.

Старая дева открыла рояль, а Фелисита вышла на галерею... Солнце заходило. Маленькая деревушка у подножия горы уже спряталась в тени, но на шпиле колокольни еще горел последний луч, а через широко открытые двери сельских домиков виднелся огонь, ярко горевший в очагах.