— Я считаю ее спасенной.

Молодая девушка наклонилась над больной и услышала глубокое, спокойное дыхание. Она тихо поднялась и подошла к открытому окну. Ароматный ночной воздух, к которому уже примешивался предрассветный холодок, освежил ее. В висках у нее стучало: там, в душной комнате, она стала свидетелем борьбы человека со смертью. Ее нервы напряглись. Она ничего не слышала, кроме резких криков ребенка, и видела только его бедное трепещущее тельце и бледное лицо врача, требовавшего взглядом или кивком головы ее помощи.

Профессор тихо подошел к Фелисите.

— Анхен спокойно спит, я пробуду с ней здесь до утра. Идите, отдохните.

Фелисита тотчас же отошла от окна, намереваясь молча покинуть комнату.

— Я думаю, сегодня мы не должны расстаться как чужие, — тихо сказал он. — За последние несколько дней мы, как два верных товарища, старались отвоевать у смерти человеческую жизнь. Подумайте об этом, — прибавил он, — через несколько недель наши пути разойдутся навсегда... Вы победили мое девятилетнее предубеждение против вас. Только в одном — в упрямстве и ненависти вы остались тем же необузданным ребенком, для воспитания которого тогда потребовались вся моя твердость и строгость.

Фелисита подошла ближе. Она стояла, освещенная лунным светом, гордо запрокинув голову, и во всей ее фигуре чувствовалось что-то непримиримо враждебное.

— Когда вы видите больного, то ищете причину его болезни, — ответила она, — но вы не захотели узнать причину необузданности человеческой души, которую намеревались исправить. Вы слепо поверили наговорам и допустили такую же ошибку, как если бы небрежно отнеслись к больному... Отнимите у человека его золотое будущее, о котором он мечтает, и, будь он самым набожным и добродетельным, он никогда не подчинится сразу, а тем более это не сделает девятилетний ребенок, который только и думал о том дне, когда увидит свою обожаемую мать...

Она остановилась на мгновение, профессор молчал. Только вначале он живо протянул руку, точно хотел ее остановить, но по мере того, как она говорила, он становился все задумчивее.

— Дядя оставлял меня в счастливом неведении, — продолжала она, — но он умер, а с ним умерло и сострадание в этом доме... В то утро я впервые побывала на могиле моей матери. Я только накануне узнала о ее ужасной кончине, и мне тогда же сказали, что жена комедианта — потерянное существо и что даже милосердный Бог не потерпит ее присутствия у Себя на небе.

— Почему вы не рассказали мне это тогда? — глухо перебил ее профессор.

— Почему я не рассказала вам этого? — повторила Фелисита, горько улыбнувшись. — Потому что вы перед этим заявили, что тот класс людей, из которого я происхожу, глубоко вам противен и что легкомыслие у меня в крови. Хотя я и была очень мала, но все-таки знала, что не найду здесь ни милосердия, ни сочувствия. Да и было ли у вас сочувствие к ребенку комедиантов? — спросила она с горечью. — Приходило ли вам в голову, что существо, на которое вы надели рабочее ярмо, имеет свои взгляды? Меня не смущает самая тяжелая работа, но то, что вы хотели сделать меня машиной, намереваясь окончательно уничтожить во мне все духовные стремления, — этого я вам никогда не прощу!

— Никогда, Фелисита?

Молодая девушка энергично покачала головой.

— Я вынужден подчиниться, — сказал он со слабой улыбкой. — Я вас смертельно обидел когда-то и все-таки повторяю, что не мог поступить иначе. Я должен еще раз потревожить ваше больное место, защищая свою точку зрения. При полном отсутствий средств и вашем происхождении вы должны сами зарабатывать себе на хлеб, и если бы я воспитал вас в другом направлении, то это было бы жестоко, так как после вас заставили бы исполнять тяжелую работу.