Но ведь я археолог, я вообще привык думать о жизни и представлять ее только через памятники. Я должен воссоздать эпоху по черепку, по бусинке, по обломку меча – по крохотному факту, а все остальное – моя фантазия. Да, я специалист по железному веку. Но вот со времен Овалова прошло только шестьдесят лет – ничтожный срок для археологии, а как все изменилось! Разве там, во тьме железного века, в глубокой древности, жизнь изменялась медленнее? Были войны, эпидемии и волнения, набеги кочевников, плен и рабство. Люди рождались, познавали мир, страдали, теряли близких, любили, умирали. И разве они чувствовали не так, как чувствуем мы? Откуда это мнение, будто наши предки отличались эмоциональной убогостью и торжеством инстинктов? Что, если Фрол Трегубов прав и та девочка, захороненная в одной могиле с мужчиной, умерла не от вспышки чумы, не от голода и не по дикому обычаю племени – умерла от тоски и горя по отцу?

Каждый год из экспедиции мы привозили десятки ящиков, набитых инвентарем, оружием и украшениями. А потом в тесных лабораториях скрупулезно, по отдельным деталям, с помощью сложного анализа пытались представить эпоху, ее нравы и обычаи. Мы выдвигаем гипотезы, определяем культуры, пишем статьи, защищаем диссертации.

Но сейчас история моих дней лежит на поверхности. И люди – очевидцы ее – живы. Я рою в глубину, чтобы понять историю прошлого, а значит, и настоящего. А она вот – вокруг меня!

Неужели Иван Шкуматов раньше меня пришел к этим мыслям, когда заявил, что археология ему не нравится? Или он испугался этого настоящего, понять которое оказалось труднее?

Я сидел на обочине дороги в нескольких километрах от председателя сельсовета Крапивина, которому хотел выговорить за равнодушие, «взять за глотку» и поставить памятник, чтобы у еранских вдов и сирот было святое место. Но святое место уже было! Простое и в то же время вечное, поскольку пришло из древности.

Мы можем «пробить» и поставить обелиск с именами и барельефами, с Вечным огнем, но, возможно, это и не нужно жителям Еранского. Не будет ли наша забота выглядеть так, словно мы откупаемся от них, оправдывая для себя раскопки остальных курганов?

В Ново-Еранское я пришел только к полудню. Снова жара. У крайних домов навстречу мне попались двое мальчишек с удочками. Я остановил их и спросил, где найти Крапивина. Белобрысый голубоглазый рыбак неопределенно махнул рукой.

– Тама, на нижнем складе видали.

– Пожар был, – серьезно сообщил второй, смуглый, с раскосыми по-татарски глазенками. – Целый день полыхало, еле-еле потушили. Сухо… штабеля горели.

На нижнем складе два бульдозера утюжили землю, сталкивая в реку обгоревшие бревна. Летали хлопья сажи. Неподалеку от тракторов виднелся обугленный остов вагончика, возле которого несколько человек о чем-то спорили. Я заметил среди них Крапивина и подошел ближе.

– Вот полюбуйтесь, как мы живем! – сердито пожаловался Крапивин. – Кто-то спичку бросил – и на тебе, тысячи убытку. Следователь приехал. Подстанция сгорела, пилорама…- начал было перечислять Крапивин, но осекся и тревожно спросил: – Чего пришел-то? Что у вас там, археологи? Ну, ну, рассказывай, – повлек он меня в сторону поселка. – Раскопали? Что нашли?

Меня несколько удивила его бурная заинтересованность нашими работами.

– Мы еще не копали… – сдержанно сказал я.

– Ага, понял! – воскликнул Крапивин. – Не разрешили?.. Ну товарищи еранские жители! Вечно со своими вывертами… Это все старик ихний, Родион Тимофеич, покойник… Напридумывал, наврал бабам с три короба… Значит, все-таки зашумели?.