Ежедневно Святой Грааль являет нам свой прекрасный образ, и раз за разом мы вновь уходим от вопроса; так мистерия остается в небрежении и забвении. Но если бы мы задали этот вопрос, склонившись пред сим небесным великолепием и славною святыней, — тогда каждый человек обрел бы ту еду и то питье, коих жаждет его душа; чертоги наполнились бы благоуханием рая, и воссиял бы свет бессмертия.

Из книг мы знаем, что со временем Грааль исчез, ибо люди оказались недостойны его. Полагаю, так все и будет. Даже сейчас приключение искателя безнадежно: мало кто обретет Цель.

Проветривание и очищение — вещи сами по себе хорошие. Но едва ли приятно было бы провести сутки в хорошо проветренном и идеально чистом аду без еды и питья. Когда умираешь от голода и жажды, то уже не до свежести и чистоты.

Как славно, как чудесно было бы воскресить Царство великих пьяниц! Если б мы только могли низвергнуть власть трезвенников — строителей заводов, отравителей, политиков, дурных писак и бездарных мазил, заодно с сектантскими молельнями и моралью мистера Майлдмея, викария… (Следует еще ряд предложении негативного толка.)…Представьте, как на каждом лице сияет великий свет великою Опьянения и всякое творение рук человеческих, от собора до перочинного ножика, несет на себе печать таверны! Весь мир — великое празднество, каждый колодезь — источник дурманящего зелья, все реки полнятся новым вином. Святой Грааль перенесен из Сарраса, возвращен в величественное святилище Корарбенннка, оракул Божественной Бутылки вновь вещает, засохший виноградник расцвел, окруженный сияющими нетленными стенами! И тогда мы снова услышим древние песни, и вновь закружатся в древних плясках счастливые, свободные люди, сотрапезники и собутыльники из вечной Таверны".

Трактат, из которого здесь приведен лишь черновой незавершенный фрагмент, несомненно, являет собой пылкий призыв к воскрешению животворного, буйного воображения, и не только в искусстве, а во всех сокровенных проявлениях жизни. И еще. То здесь, то там можно уловить шепот потаеннейших таинств, различить намеки на великий опыт и великое свершение, к которым кто-то из людей оказывается призван. Сам Амброз об этом пишет так: "В таверне всегда имеется внутренняя Таверна, но дверь ее дано увидеть лишь немногим".

В последнее время записи тех лег стали очень дороги Амброзу, поскольку в них ощущался аромат прошлого, в котором смешивались реальность и фантазия. Причем ценно было не то, что написано, а то, когда и при каких обстоятельствах делались эти записи, напоминавшие о Литтл-Рассел-Роу, о Нелли и о вечерах в "Château de Chinon", где, ночь за ночью, наслаждались они незнакомой кухней, вкушая восхитительное мясо и отдавая должное божественному красному вину, не уступавшему напитку из чистейшего небесного источника. Один вечер запомнился Мейрику странной встречен.

Среднего возраста мужчина, сидящий за соседним столом, попросил прикурить, и Амброз вручил ему спички с той сочувственной улыбкой, которой одни курильщик одаривает другого в подобных случаях. Незнакомец — у него были черные усы и маленькая бородка клинышком — поблагодарил Амброза на беглом английском с французским а к центом, и они начали говорить о том о сем, постепенно перейдя к обсуждению направлений в искусстве. Француз улыбнулся, заметив энтузиазм Мейрика.

— Какая жизнь у вас впереди! — сказал он. — Знаете ли вы, что народ всегда ненавидит художника — старается уничтожить его при первой возможности? Вы — художник и мистик! Что за судьба!

— Да; но это — те аплодисменты, те Réclame, что раздаются только после смерти художника, — возразил он на высказанное Амброзом соображение.