|
Но все же он был лучше, чем суды тридцатых годов. Однако военные прокуроры на этом «суде» оказались заложниками своего времени и действовали так, как будто им нужно было отчитаться за каждое свое слово на партсобрании. Эта неуклюжесть была заметной. Доказательств было предостаточно. Следуя сценарию, выданному мною для нашей общественности и западной публики, я признался в тщеславии, в уязвленном самолюбии и жажде легкой жизни. Джибни прав, говоря, что «… суд не мог найти логического объяснения одному: как Пеньковский, столь преуспевающий в этой системе, смог предать ее…». Именно об этом следовало бы задуматься спецслужбам, работавшим со мной. Но им, снова настаиваю, этого и не нужно было. А мотивы моего поведения с Западом определяли все мои последующие действия в «работе» или игре!
И обвинитель Горский, и защитник Апраксин отмечали положительные стороны мой карьеры. Они говорили, что мой поступок остается все-таки неожиданным, как первородный грех, и совсем уже непонятным. Грамотный специалист обвинитель — генерал Горский все же в суть дела проник — история моей жизни не давала повода стать предателем?! Он понимал и открыто удивлялся, как (по Джибни) «герой войны, блестящий офицер и ответственный работник солидного учреждения, способный служащий морально разложился и стал на путь предательства?» Для меня «суд» стал тяжким испытанием. Но глубину трагедии публичного судебного разбирательства понял на процессе. В тот момент во мне не было ликования по поводу «оперативных успехов в деле». Ведь человек — существо коллективное, и я чувствовал, как взгляды презрения давят на меня. Я мог бы утешиться, хотя бы на время «суда» (и после) с помощью выпивки, но алкоголь — не моя стезя. Он всегда не был моим «кумиром». Правильно отмечает Джибни, ссылаясь на мнение моих западных «коллег»: я пил очень умеренно. Им бы задуматься: мог ли я пить (то есть терять над собой контроль) в ситуации разведчика, действовавшего в тылу врага?! В заключительной главе Джибни сам себе задает вопрос, который в то же время обращен к западным спецслужбам: «…невольно возникает вопрос: как могло случиться, что сотрудники КГБ и ГРУ допустили, чтобы человек с таким «черным пятном» в биографии достиг в советском обществе столь высокого положения? Почему они раньше не занялись происхождением полковника? Что же произошло с их системой тотальной проверки?». Все верно, за исключением главного: в моем деле, личном офицерском и в деле спецпроверок КГБ-ГРУ, ответы на все эти вопросы имеются… в виде хорошо разработанных легенд. Проницательный Джибни и амбициозный Винн в своих книгах верно ставят вопрос: «жив ли Пеньковский?» Однако причины оставления меня в живых у них ошибочные — «в интересах было сохранить ему жизнь». Как понимается сегодня из этой рукописи, причина другая — игра закончилась, но ее результаты продолжили операцию все эти десятилетия. После «суда» я убыл в тихую заводь на краю Московии. Здесь была река, лес и дача. Сюда привезли мою маму — Таисию Яковлевну. Но прежде постепенно ее подготовили к тому, чтобы открыть частично не только тайну моей работы против западных спецслужб, но помогли понять необходимость моего нового положения: «нелегала» в собственной стране. Мама никогда не верила в мое предательство, и все поняла, хотя далось ей это с большим трудом. Ее больше всего мучил один вопрос: почему именно ее сыну выпала такая доля?! Ее не утешали мои слова: «если не я, то кто-то должен был это сделать…». Здесь, на даче, мне помогли справиться с психологическими стрессами, изменить внешность — волосы, бородка, манера говорить… Ко мне приезжали товарищи по оружию — из ГРУ и КГБ. |
