— Преувеличение. — Молчавший до сих пор Бердо отставил стакан с джином. — Максимум полтора десятка. Злостная пропаганда!

— А может быть, концлагеря, — доктор Левада даже подпрыгнул на диванчике, — тоже злостная пропаганда?

Ответа Бердо никто не услышал — его заглушил гром новой волны импровизации на ударных. Студентка профессора Следзя исполняла на стойке бара танец живота. Голая, в солдатских ботинках, в генеральской фуражке на голове и с кокетливой бархатной ленточкой на шее, она трясла пышными грудями, как одалиска в немом фильме двадцатых годов.

Пока Марина разговаривала с Бердо, Матеуш подсел ко мне и спросил, почему Мелхиседек благословил именно хлеб и вино. Я ответил, что из всех известных мне объяснений наиболее убедительным кажется одно: самое священное должно быть самым простым. Идущий по пустыне поймет это сразу.

Около бара забурлило: поэт Олек, вознамерившись вскочить на стойку, схватил танцовщицу за солдатский ботинок, который остался у него в руке, девушка потеряла равновесие, полетела вниз, но, к счастью, у самого пола была подхвачена трезвым как стеклышко редактором Трушем.

— Сальто-могтале, кугва! — завопил Инженер. — Ты, пгислужник гежима, сейчас я тебе вгежу!

Один быстрый, невероятно красивый и меткий удар в подбородок лишил Инженера права голоса. Редактор поправил галстук и, вероятно посчитав, что свой долг выполнил, заказал бармену пиво. Ксаверию с помощником пришлось потрудиться: сперва они выпроводили за дверь Инженера, а затем вытащили из-под стойки успевшего заснуть Олека и отволокли его в светелку — если помнишь, так называли комнатку с диваном и двумя столиками. Хельмут уже не играл, зато прямиком из джаз-клуба явился с целой компанией Пшибыслав Дяк — не прошло и нескольких минут, как он, поддавшись уговорам, взял саксофон и вступил с ударником в диалог.

— В таком случае, — сказал Матеуш, — прощание Иисуса с учениками должно было произойти не в доме, а в пустыне. Хлеб и вино, — повторил он, — в пустыне. Хотя… о чем, собственно, мы говорим? Почему? Абсурд! Паранойя!

— Ясное дело, — встрял в наш разговор Бердо, когда Марина, выслушав его долгий путаный монолог, поспешила повернуться к доктору Леваде, — этот мир — худший из возможных! Но мир, который был бы хуже нашего, совсем невозможен, потому что не мог бы и существовать.

У меня уже вертелся на языке источник цитаты. Доктор гуманитарных наук Антоний Бердо прочитал лишь одну философскую книгу — сборник сентенций Артура Шопенгауэра — и черпал оттуда всю свою мудрость и присказки на любой случай.

— Вы рассуждаете как философ, — сказал я, — но философии свойственно рассматривать и изучать, а не предписывать.

Я увидел, как он побледнел и стиснул зубы: мой ответ был почерпнут из того же источника.

— Хлеб и вино, — повторил Матеуш. — Нас интересуют простые вещи, а не софистические изыски.

— Вы ходили на мои лекции, — Бердо впился в меня взглядом, — что ж, похвально. Теперь я припоминаю ваше лицо.

Пшибыслав Дяк и ударник завершили короткий концерт. Войтек, не выходя из-за стойки, включил психоделическое техно, и центр зала заполнился танцующими парами.

— Жить в нужде не предосудительно, — донеслась до нас адресованная Марине фраза доктора Левады. — Но согласитесь: нет никакой нужды терпеть нужду.

На паркете Выбранский и Семашко танцевали с экзальтированными чувихами. Два юнца, втиснувшись в плюшевое кресло, нежно целовались в губы — робко, впервые.

— Все хотят одного и того же, — сказал Матеуш, выбивая из трубки пепел, — но не все одно и то же просят.