Он тут же начинает оправдываться:

– Да ничего не случилось. Не понимаю, о чем ты.

– Неужели?

– Извини, но если у тебя нет ничего важного, то я очень спешу.

– Давид…

– Что?

Он вынимает часы, чтобы посмотреть, который час. И делает это так, чтобы она обратила на них внимание.

Каролина замечает, что часы у Давида прикреплены к жилету изящной серебряной цепочкой с маленьким золотым брелоком. Цепочка, вероятно, куплена недавно. Как и брелок. Давид прячет брелок в руке так, чтобы Каролина не могла разглядеть, что на нем изображено. Как бы то ни было, раньше у Давида не было ни цепочки, ни брелока. Он носил часы в жилетном кармане, прикрепив к ним небольшое резиновое кольцо, чтобы они случайно не выскользнули.

Показал ли он часы Каролине для того, чтобы она заметила эти приобретения, или же просто хотел напомнить, что спешит? Или пытается таким образом показать свое безразличие? Возможно, всего понемножку. В таком случае это мерзко с его стороны. Разве он не понимает, что Каролина хочет ему добра?

– Давид, ты ведешь себя некрасиво! Разве ты не понимаешь?

Давид медленно вытаскивает часы, слушает их, но не отвечает.

– Напрасно стараешься, – продолжает Каролина. – Со мной это не пройдет. Ты это знаешь. Раз я решила поговорить с тобой всерьез, я это непременно сделаю. А твое дело – слушать, черт возьми!

– Вот как?

– Да, вот так!

Давид убирает часы и тщательно застегивает сюртук. Облокачивается на стол, но смотрит на скатерть. Не на Каролину.

– Что ты такой мрачный? Куда подевалось твое чувство юмора, Давид?

– У меня его никогда и не было.

– Как же, как же… Еще как было, мне ли об этом не знать. Но мне кажется, будто последнее время… даже не знаю, как сказать…

– Тогда не говори вовсе. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. И для тебя самой, и для меня.

Давид тяжело вздыхает и обводит взглядом кондитерскую. За одним из столиков сидят две пожилые дамы, больше никого нет. Скоро кондитерская закроется. Давид постоянно поглядывает на входную дверь, словно собираясь сбежать.

– Давид, ты можешь меня выслушать? В семь они закрываются, а сейчас уже чуть больше половины седьмого. У нас не так много времени.

– Вовсе нет. Времени вполне достаточно. Но до семи я тут сидеть не собираюсь, даже и не думай!

– Я все равно не сдамся, Давид! Ты знаешь, я могу быть упрямой.

– Да уж, но я не представляю, куда ты клонишь.

– Не представляешь?

Давид бросает на Каролину быстрый взгляд и, запрокинув голову назад, разражается нервным смехом:

– Ты что, ревнуешь?

– Ревную? Да ты с ума сошел?

– Нет, но ведь ты должна была заметить, что с некоторых пор я перестал тебя обожать.

– Конечно, я заметила. Ну и что?

– Наверно, тебе скучно?

– Вовсе нет. Я чувствую облегчение, ведь пьеса давно доиграна до конца. И для тебя, и для меня. Удручает лишь, что ты не завел ничего нового в своем репертуаре.

– Что ты имеешь в виду?

В голосе Давида звучит обида.

На мгновение Каролина задумывается и отвечает не сразу, но Давид выжидающе смотрит на нее, повторяет вопрос, и тогда она выплескивает на него все, что думает, прямо и без обиняков. Что актером он стал никудышным не только в сравнении с собой, каким он был прежде, но и в сравнении с другими. Вместо самого лучшего студента он стал самым худшим. Почему? Должна же быть какая-то причина?

Давид, не отрываясь, смотрит на Каролину, не отвечает, на лице его застыла странная, ничего не выражающая маска.