Лучше не давать им шанс сговориться или скрыть улики, если они этого еще не сделали, что, впрочем, маловероятно.

Конвей продолжала:

– Я устроюсь в художественной мастерской, и пускай с нами посидит учительница. Как там ее, французский преподает? Хулихен.

В мастерской было свободно, и нам передали, что Хулихен явится моментально, как только ей найдут замену на уроке. Маккенна безропотно распорядилась: коп захотел – коп получил.

Никакая Хулихен нам не нужна была. Если допрашиваешь несовершеннолетнего подозреваемого, необходимо присутствие его законного представителя, а вот при допросе несовершеннолетнего свидетеля это необязательно. Если можно обойтись без посторонних, лучше так и сделать: иногда наедине подростки могут выложить то, чего никогда не сказали бы в присутствии мамы или учителя.

Если вы приглашаете законного представителя, для того есть причины. В ситуации с Холли я вызвал соцработника, потому что оказался один на один с девочкой-подростком, и еще из-за ее папаши. Конвей тоже вызвала Хулихен не без оснований.

И художественную мастерскую выбрала неспроста.

– Когда наша девица будет проходить мимо, – она мотнула головой в сторону Тайного Места в коридоре, – то непременно туда обернется.

– Если только у нее не железное самообладание, – заметил я.

– Будь оно так, она не прилепила бы эту записку.

– Ей хватило самообладания, чтобы продержаться целый год.

– Да. Но сейчас сломалась. – И Конвей распахнула дверь мастерской.

Чисто и свежо, классная доска и до блеска отмытые длинные зеленые столы. Сверкающие раковины, два гончарных круга. Мольберты, деревянные рамы, сложенные в углу, запах краски и глины. Одна из стен – громадное французское окно, выходящее на газон и парк. Конвей, похоже, вспоминала наши кабинеты рисования – рулон ватмана и несколько баночек засохшей гуаши.

Она расставила в кружок три стула. Вытащила из коробки горсть пастели и прошлась вдоль столов, беспорядочно разбрасывая мелки и отодвигая бедром стулья, нарушая строгий порядок. Солнце слепило глаза, раскаляя воздух в мастерской.

Я молча стоял у дверей, наблюдая за ней. Она заговорила, словно отвечая на мой вопрос:

– В прошлый раз я облажалась. Мы допрашивали их в кабинете Маккенны, в присутствии самой Маккенны. Сидели втроем за ее столом, как инспекция по делам несовершеннолетних, и пялились на бедных деток.

Бросив последний взгляд на парты, она обернулась к доске, нашарила кусочек желтого мела и принялась черкать какие-то каракули.

– Это была идея Костелло. Пускай все выглядит предельно официально, сказал он, как будто их вызвали к директору, только еще страшнее. Надо вселить страх божий в их сердца, сказал он. Звучало убедительно – это же просто дети, маленькие девочки, которые привыкли делать, что велят, нужно просто изобразить верховную власть, и они расколются, верно?

Она отшвырнула мелок на учительский стол и стерла каракули, оставляя разводы на доске. Частицы мела рассеялись вокруг нее золотистым нимбом в лучах солнца.

– Но даже тогда я знала, что он не прав. Сидела там как на иголках и чувствовала, как с каждой секундой наши шансы вылетают в окно. Но все произошло слишком быстро, я даже не успела толком сообразить, как бы это по-другому устроить, а уже все закончилось. А Костелло… хотя на папке с делом и стояло мое имя, это вовсе не значило, что я могла ему приказывать.

Она отодрала клочок бумаги от рулона, скомкала и бросила не глядя.

– А здесь они будут на своей территории. Все мило, ненапряжно, неофициально, нет нужды быть настороже. И Хулихен эта – девчонки прикалываются на уроке, спрашивают ее, как будет по-французски “мошонка”, а она краснеет, – так что им будет пофиг ее присутствие.