|
Вздыхая, я надел стоптанные туфли. Тотчас укололо пятку, в туфлю попала кнопка. «Пусть колет меня, так легче». Старая спальная шелковая рубашка послужила достаточно. Она разделилась на продольные полосы, но я ею дорожил как воспоминанием. Сверх рубашки набросил пальто и пополз, буквально пополз к столу. «Интересно, в какую секунду я умру? Дойдя до стола или раньше? Дойдя до стола, следует написать записку – о чем? Вздор! Не поддаваться? Это просто отравление никотином, и вот предсердечная тоска, страх смерти». Во всяком случае, на пути к столу я не умер. Начал умирать за столом. Кошка давно уже следила за мной. «Кто то, зверь, возьмет тебя?» Я взял ручку и написал на клочке бумаги: «Мурочка! Возьмите, пожалуйста, мою кошку к себе и не давайте Булдину обижать ее...» Руки похолодели и покрылись холодной влагой. Не успею дописать. Но я успел дописать. «За это все вещи, находящиеся в комнате, дарю соседке моей, Марии Потаповне Кленовой». Проще всего крикнуть: «Мурочка!» Но я смутился от стыда. Разбужу не только Мурочку, но и Тараканова с женой. Фу, мерзость! Я сдержался. «Это смерть от разрыва сердца», – подумал я и почувствовал, что она оскорбляет меня. Смерть в этой комнате – фу... Войдут... галдеть будут... Хоронить не на что. В Москве, в пятом этаже, один... Неприличная смерть. Хорошо умирать в квартире на чистом душистом белье или в поле. Уткнешься головой в землю, подползут к тебе, поднимут, повернут лицом к солнцу, а у тебя уж глаза стеклянные. Но смерть что то не шла. «Бром? К чему бром? Разве бром помогает от разрыва?» Все же руку я опустил к нижнему ящику, открыл его, стал шарить в нем, левой рукой держась за сердце. Брому не нашлось, обнаружил два порошка фенацетину и несколько стареньких фотографий. Вместо брома я выпил воды из холодного чайника, после чего мне показалось, что смерть отсрочена. Прошел час. Весь дом по прежнему молчал, и мне казалось, что во всей Москве я один в каменном мешке. Сердце давно успокоилось, и ожидание смерти уже представлялось постыдным. Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова: «И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги и мороз. И страшного человека в оспе, мои сны. Писать вообще очень трудно, но это почему то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался. Встал я из за стола, когда в коридоре послышалось хриплое покашливание бабки Семеновны, женщины, ненавидимой мною всей душой за то, что она истязала своего сына, двенадцатилетнего Шурку. И сейчас даже, когда со времени этой ночи прошло шесть лет, я ненавижу ее по прежнему. Я откинул штору и увидел, что лампа больше не нужна, на дворе синело, на часах было семь с четвертью. Значит, я просидел за столом пять часов. IV. ТРИ ЖИЗНИ С этой ночи каждую ночь я садился к столу и писал часов до трех четырех. Дело шло легко ночью. Утром произошло объяснение с бабкой Семеновной. – Вы что же это. Опять у вас ночью светик горел? – Так точно, горел. – Знаете ли, электричество по ночам жечь не полагается. – Именно для ночей оно и предназначено. – Счетчик то общий. |
