— И все-таки я убью его. Мне говорили, у него в Калькутте есть дом.

— Да, есть.

— Пошлем кого-нибудь проверить, там ли он живет.

— А как?

— Пока не знаю, но способ найдем, — ответил Тремаль-Найк.

Старый туг минуту подумал и, тряхнул головой, сказал:

— О капитане мы скоро узнаем.

— Каким образом? — спросил Хидар.

— Один человек нам поможет.

— Кто?.. Какой человек?..

— Нимпор.

— Факир?..

— Он самый. Пошли!..

ФАКИР

Пройдя центральную и самую многолюдную часть Калькутты, так называемый Белый город, они поднялись вверх к северной ее части и углубились в индийский город, грязный и убогий, но при этом и живописный, поскольку именно там находятся старинные постройки и красивые пагоды, посвященные Браме, Шиве, Вишну, Парвати и всем другим божествам, почитаемым индусами.

Здесь не увидишь блестящих экипажей или богатых носилок с шелковыми занавесками, здесь нет дворцов, нет широких и чистых мостовых; а вместо этого хаотическое скопище лачуг, бараков и хижин, осененных тощими деревцами, путаница грязных, кривых и зловонных улиц, где возятся в пыли сотни голых и вечно голодных ребятишек, куда слетаются, точно на свалку, птицы-падалыцики, ковыряя своими огромными клювами уличный мусор.

Пройдя несколько таких улиц, старый туг остановился на площади, где гордо возвышалась среди всей этой нищеты большая красивая пагода, увенчанная куполом и украшенная ажурным зубчатым карнизом, легким, как кружево. Мок поднялся по широкой лестнице, ведущей к входу в пагоду, и остановился перед каким-то индийцем, сидящем на верхней ступеньке.

— Вот факир, — сказал он Тремаль-Найку и Хидару.

При виде его Тремаль-Найк едва удержал гримасу отвращения.

Это был не человек, а скелет. Его пергаментное лицо, заросшее густой неухоженной черной бородой, доходившей ему до пояса, было покрыто причудливой татуировкой, красной и черной, а на лбу было несколько грязных полос, прочерченных пеплом. Его длинные волосы, никогда не знавшие ни расчески, ни ножниц, образовывали настоящую гриву — раздолье для насекомых. На теле, страшно худом и почти голом, не было ничего, кроме узкой набедренной повязки.

Однако самое главное, что вызывало отвращение, была его левая рука; почти отмершая и парализованная, иссушенная до кожи и костей, она была прижата к груди в каком-то искривленном положении. В эту руку крепко связанную полосками кожи и сложенную так, чтобы образовать сосуд, фанатик положил землю, посадил маленький священный мирт, который и вырос тут, как будто он в горшке.

Никогда не подстригавшиеся ногти факира сначала согнулись, а потом вросли в руку и теперь выходили, как когти дикого зверя, сквозь ладонь.

Этот несчастный не был обычным факиром, каких немало водится в Индии: он принадлежал к тому их разряду, который, до индийским поверьям, считается божественного происхождения. Индийцы убеждены, что эти факиры живут тысячу лет, ничем не питаясь, что, будучи брошены в огонь, они не горят, а в воде не тонут, за что их уважают и почитают, как сверхъестественные существа.

— Нимпор, — сказал старый туг, почтительно склонившись к факиру, который оставался неподвижным, точно не замечая стоявших перед ним людей. — Кали нуждается в тебе.

— Моя жизнь принадлежит богине, — отвечал факир, не поднимая глаз. — Кто тебя послал?..

— Суйод-хан.

— Сын священных вод Ганга?..

— Да.

— Чего ты хочешь?..

— Чтобы ты помог нам,

— Что нужно сделать?

— Найти человека.