Не проходит и четверти часа, как раб возвращается в сопровождении двух арабов с выкрашенными в красный цвет бородами. Мы обмениваемся приветствиями, и после этого они объясняют мне, от чего страдает Саид Али. Понять что-либо непросто. Я говорю, что должен посмотреть на больного, чтобы определить, в каком он нуждается лекарстве; один из арабов уходит за инструкциями к своему господину. Тем временем другой объясняет, что санитар трижды в день колет его иглой. После уколов Саид оживает, и его мучения прекращаются.

Морфий! Это первое, что приходит мне на ум.

Покинувший комнату араб появляется вновь и, с трудом переводя дух, знаком предлагает последовать за ним.

В темных коридорах нам встречаются женщины, которые жмутся к стенам, когда мы проходим мимо, прикрывая свою обнаженную грудь. Это рабыни. Я останавливаюсь перед пологом, мой сопровождающий юркает под него, а потом почти сразу же возникает опять и, посторонившись, пропускает меня.

Я в просторной квадратной комнате, где витает запах потухшего фимиама. Через окошки с цветными стеклами сюда проникает какой-то причудливый свет: в алькове, на некоем подобии очень высокого дивана, на многочисленных подушках в полутьме возлежит человек. Низкорослый суданец отгоняет от него мух, и я слышу протяжный стон. Человек с трудом поворачивает ко мне свое изможденное лицо, и белая, почти прозрачная рука предлагает мне сесть.

Ко мне пододвигают что-то вроде пуфика, обитого шкурой леопарда.

— Я приехал к тебе от шейха Иссы, — говорю я, — и если ты нуждаешься в моей помощи, я к твоим услугам.

— Так ты знаешь шейха Иссу? Тебя, верно, послал сам Бог, ибо я чувствую, что дни мои сочтены. Этот проклятый абиссинец, который дает мне лекарство и от которого зависит моя жизнь, вчера разбил бутылку; он отправился в Массауа на заруке с десятью гребцами, но еще не вернулся. Говорят, ты принес другую бутылку, но умеешь ли ты обращаться с этим лекарством?

— Разумеется, — отвечаю я, — но где абиссинец держит свою иглу?

При этих словах один из помощников знаком приглашает пойти вместе с ним. Я прохожу в помещение, похожее на буфетную, где, должно быть, ночует санитар, так как возле кое-как застеленной постели валяются пузырьки, стоит кружка для клизмы и биде. В корзине я нахожу шприц и иглы. Сомнений больше не остается: шейху делают инъекции морфия, но на моем пузырьке не указаны ни название раствора, ни доза. Я расспрашиваю людей, и в конце концов мне удается узнать, что санитар смешивает этот раствор с содержимым другой бутылки, заполненной, как я понимаю, дистиллированной водой. Но почему используется концентрированный раствор, требующий разбавления? И почему эта тонкая операция, которая была бы более уместна в лаборатории, а не в этом грязном закутке, производится руками неопытного туземца? Странно…

Наконец, разглядывая этикетки на пустых пузырьках, я замечаю одну, которая, при том что на ней выведена та же химическая формула, снабжена вдобавок пометкой: хлоргидрат морфия, 1/10; стало быть, речь идет о растворе, где в одном кубическом сантиметре содержится 0,1 грамма морфия.

Поскольку количество пустых пузырьков указывает на то, что организм больного уже, вероятно, подвергся сильной интоксикации, я решаю ограничиться раствором с содержанием 0,05 грамма наркотика. Через несколько минут после укола старик преображается, явно возвращаясь к жизни.

Итак, передо мной несчастный человек, которого сделали наркоманом, чтобы превратить его в послушного раба и приблизить его кончину… Но, может быть, все гораздо проще, и он страдает от неизлечимой болезни, оправдывающей такой крайний метод «лечения»?

Как бы то ни было, укол обходится ему в 25 фунтов. Это само по себе интересно. Возможно, Занни действует независимо, и то, что я принимаю за пособничество, на самом деле является лишь случайным совпадением.