Почтенной, по всему видать, не терпелось выложить остальные новости. Шептала она на всю комнату:

— Девочка. Здоровенькая. Да только знаете что, госпожа Темпл, уж больно она крупная для младенца. — И, глядя на притихшего побелевшего Мармадьюка, Почтенная набралась смелости и прибавила: — И вся покрыта рыжими волосами. Рыжими! И глазенки голубенькие, каких у индейцев отродясь не сыщешь!

Сказала и ухмыльнулась, носатая, жутковато так ухмыльнулась, как ведьма.

А я тотчас же подумала об этом рыжем волосатом младенчике великане и о сынке моем рыженьком Ричарде, что болтал сейчас оживленно в прихожей с Кентом Пеком, помогая тому надеть пальто. Но я-то знала, что нет на свете человека добродетельней, чем мой Ричард. А матери-то виднее. Знала я, что никогда не поцелует он ни одну женщину, кроме матери своей. И уж коль женится, то на девушке скромной и простой, да еще долго будет робеть перед ней даже после свадьбы. Это уж я наверняка знала.

Вот тут-то и подумала я о Мармадьюке; посмотрела на него, а он бледнее полотна. Поймал мой взгляд и улыбнулся — неловко, словно выдавил ту улыбку.

— Ну надо же какие чудеса!.. — Стоит бормочет, а глаза от меня прячет… — Надобно послать Дэйви Шипману бочонок вина.

Откланялся и пошел к двери, по дороге потрепав ласково Джейкоба по голове. А мальчонка весь побледнел, гувернер поспешил увести его, испуганного, в другую дверь. И вот стояла я рядом с Почтенной у полыхающего камина, так близко к огню стояла, едва подол не занялся, и смотрела, как надевает он свою шубу. И казалось мне, будто целая вечность прошла, пока влез он сначала в один рукав, потом в другой.

Выходит, слепа я была, когда думала по приезде в Темплтон: вот избавлюсь от этой Хетти, и будет Мармадьюк верен мне. Мне верен и клятве, что давал он перед Богом, когда венчались мы в Берлингтоне. И тут вдруг услышать такое, узнать, что Безымянка, это невинное индейское дитя, произвела на свет рыжеволосого младенца. В тот вечер состарилась я сразу лет на десять.

И на мгновение остались мы с ним в комнате одни — он да я, и больше никого. Разве что сон мой вещий навис мрачной тучей. А во сне том луна в три четверти и шум какой-то да удары глухие в голове. И рухнувшее тело, и кровь, и вечная тьма впереди.

Могла я тогда спасти его? Могла. Удержать дома, не выпустить на улицу, да только не сделала этого.

Мой Мармадьюк, отец этого города, великий человек, великий мечтатель, заглянувший вперед, великий ум и великий дурак. Не удержала я его, дала ему надеть шубу. Дала взять трость и шляпу. И вот повернулся он, чтобы попрощаться со мной, да обвел каким-то тоскливым взглядом комнату. А я словно онемела — так и не нашла в себе сил удержать его, предостеречь, чтоб не шлялся по темным перекресткам.

От смерти не уберегла, но смерти ему, по чести сказать, и не желала.

И вот простучали его сапоги по полу дома, что выстроил он из ничего. А потом смотрела я в окошко на припорошенные снегом следы, что вели со двора. Смешались те следы, вихрилась над ними поземка, и уж не различала я, где муж мой ступал, а где сын.

И остались мы с Почтенной одни в комнате, и лицо ее заискивающее подрагивало словно мордочка у перепуганного кролика. Сказала мне она, что Дэйви Шипман прямо-таки взбеленился, как увидел у младенчика эти рыжие волосы да голубые глазенки. Словно взбесился, крушить начал все в хижине и повитухе Бледсоу сказал, что убьет судью Темпла. Сказал да выбежал из хижины с ружьем. И Чингачгук, этот старый индеец, туда же все смотрел на мертвое тело малютки Безымянки, а потом схватил свой томагавк да пошел по дороге в сторону города. Повитуха бедная тряслась, из ума чуть не выжила спьяну да со страху. А тут еще этот Элиу Финни напился после подсчета голосов, чего теперь от него ждать?.