Вместо этого в 9.33 (3.33 по нью-йоркскому времени) миру было передано совсем другое сообщение. Оно гласило: «Под руководством генерала Эйзенхауэра морские силы союзников при сильной поддержке авиации сегодня утром начали высадку союзных войск на северном побережье Франции».

В 10.15 в доме Роммеля в Херлингене зазвонил телефон. На проводе был его начальник штаба генерал-майор Шпайдель. Он сообщил первую полную сводку о вторжении, которую Роммель выслушал с упавшим сердцем.

Стало очевидным, что это не был рейд типа «дьеппского». Наступил именно тот день, которого он ожидал — и о котором сказал, что это будет «самый длинный день». Роммелю, реалисту, было совершенно ясно, что, хотя бои могут продлиться еще месяцы, игра, по сути, была уже проиграна. Была лишь середина утра, но «самый длинный день» по существу уже завершился. По иронии судьбы, во время решающего сражения войны этот выдающийся немецкий военачальник оказался не на месте, и все, что Роммель мог сказать, когда Шпайдель закончил, было: «Какой глупец! Какой же я глупец!»

Дороти Камерон ДИЗНИ

ВОПРОС МУЖЕСТВА

На одном полуофициальном завтраке в Англии, куда были приглашены военные и где никто никого не знал, я оказалась сидящей рядом с американским парашютистом из 101-й воздушно-десантной дивизии — одним из героев Бастони. Ему было всего лет двадцать, но на его груди орденских ленточек было больше, чем мне приходилось видеть у любого другого военного рангом ниже генерала. Поначалу он стеснялся и был не очень разговорчив, но постепенно его скованность пропала, и он рассказал мне свою историю. Вот она.

В день «Д» минус один — за двадцать четыре часа до начала вторжения во Францию — в Нормандию были заброшены отборные десантники, и среди них этот юноша. К несчастью, он приземлился на значительном удалении от назначенного места сбора. Рассвет только едва занимался, и он не мог разглядеть никаких ориентиров, которые были ему подробно описаны перед вылетом. Никого из товарищей видно не было, и юноша подул в полицейский свисток, который должен был им помочь собраться вместе. Никто не ответил, и парашютист понял, что дела его плохи, что он оказался совсем один на занятой противником территории.

Было необходимо где-то немедленно укрыться. Парашют опустил его у каменной ограды красивого аккуратного сада, и невдалеке он увидел выступающий из предрассветной мглы небольшой дом с красной крышей и рядом с ним ферму. Знать заранее, сочувствовали ли его хозяева союзникам или они поддерживали немцев, конечно, было нельзя, но это был шанс, который следовало испытать. Парашютист побежал к дому, перебирая в уме несколько французских фраз, которым их обучили специально для таких случаев.

На его стук вышла француженка лет тридцати — «ее нельзя было назвать хорошенькой и особо улыбчивой, но у нее был прямой взгляд и добрые глаза». Перед тем как открыть дверь, она занималась приготовлением завтрака у большого кухонного очага, ее муж и трое детишек — самый маленький был посажен на высокий стул — с удивлением смотрели на раннего гостя из-за обеденного стола.

— Я американский солдат,— сказал парашютист.— Вы меня спрячете?

— Да, конечно,— ответила женщина и пропустила его внутрь.

— Торопитесь! Вы должны спешить! — быстро заговорил муж. Он втолкнул американца в большой деревянный буфет рядом с очагом и закрыл дверцы.