Садовник-кочевник, исполненный воображения в зеленой гамме цветовых оттенков и чувственности цвета почвы, с умелыми руками, что готовы обрабатывать посевы, ростки, прививки, не смог сдержать порыва и полностью разоблачил Хассибу, сняв последние покровы с потаенного цветка. Ошеломленный лепестками вертикального бутона, он видел в нем цветок прекрасный, какого в жизни не встречал нигде на свете.

Пухлые, полные страсти губы Хассибы были прямой противоположностью ее рту и тонкой линии губ ее лица. Лишь ее беременность их немного изменила. Не то чтобы они стали толще и мясистее, нет, в размерах они не увеличились ни на йоту, но стали более чувственными. Она их изредка украдкой облизывала, из-за чего они оставались постоянно влажными. А иногда они утолщались, когда Хассиба, тронутая обидой, возмущалась. И в этот миг на них возникала тень капризной усмешки, по-театральному выразительная, тогда ее губы словно чуть припухали. Испепеляющая страсть обладания чем-нибудь передавалась всему телу и даже тем губам, которые всегда сокрыты покровами, словно и те и другие губы действовали совместно, будто близнецы. Одновременно увлажнялись не только поцелуем, захватывали целиком, не откусывал по кусочку, не говоря ни слова, одними лишь жестами красноречиво говорили, чаще всего ночью, как и положено сомнамбулам вожделения.

А когда глубокой ночью воля и физическая сила покидали верхние губы, то другие, скрытые внизу, наполнялись сиянием, словно солнечные существа, словно дивная роща плотских лепестков, которые тянутся к теплу и свету солнца, что поднялось в зенит. Единственный и неповторимый цветок: полдень плоти и плоть полудня. Теперь никогда ничего более прекрасного или подобного ему не откроется ни взору, ни обонянию, ни осязанию садовника. С нежностью скользил он пальцами и взглядом по лепесткам чудесного цветка. Завороженный, будто гипнотически, цветком, он приближался к тому медленно, очень медленно. И когда он смежил веки, закрыл глаза, то слышал, как растет цветок и распускается бутон. И слышал музыку бутона, как в нем текут густые соки, мелодию его тяжелых вздохов.

Хассиба была во власти тех же чувств, но осознавала их по-другому. Особенно все то, что происходило с ее губами. Как будто давно, из года в год, старалась что-то выразить, сказать, и вдруг ей это удалось — не проронив ни звука, одними лишь сокрытыми губами. Будто ее собственное тело покинуло свой кокон и втиснулось в другое, намного меньшее пространство. Хассиба выплеснулась из кожуры и превратилась в пульсацию вен и крови собственных губ, Хассиба росла, Хассиба, не ведающая пределов. Ее вожделение сокрыто в биении крови, наполняя ее плоть волнением, и дрожью, и глухим барабанным рокотом, прорывающим кожу и покровы. Эта рокочущая буря подчиняла себе всю ее целиком: и жесты, и движения, и мысли.

Никто из них двоих не в силах был определить, что возникло между ними. И каждый плыл по морю собственных ощущений. Но оба касались друг друга в одном и том же ритме. Пока он с жадностью следил, как открывается бутон, растет и распускается изголодавшийся цветок, Хассиба слышала себя, ощущала песней, чей ритм с каждым следующим мигом становится быстрее и громче, словно у тамбурмажора.

Хассиба чувствовала, что изменяется едва заметно, но неотвратимо, властно. Вся она превратилась в телесное звучание страсти. И эта песня наполняет приливом звуков и ее возлюбленного, садовника и вечного бродягу. Цветок и речка. Не осознавая, они вдруг ими стали. Так две различные стихии случайно встретились, их ощущение счастья было разным, но их раздвоенность слилась в едином счастье взаимных прикосновений. Их разная природа изменилась силою влюбленных взглядов и слилась в один единый ритм.

Еще недавно Хассиба по многу месяцев пыталась измениться — но достичь изменений по-иному.