Корсаков не кривил душой, когда говорил своему нанимателю, что не собирается работать наемным убийцей. Более того, за двадцать шесть лет своей жизни он ни разу не отнял чужую. Но теперь обстоятельства изменились. Подмога не придет. Он не сможет отбить телеграмму мсье N. и затем просто закрыть глаза на дальнейшую судьбу Стасевича, тем самым немного успокоив свою совесть. Нет. Его задача – сделать так, чтобы художник перестал творить свои проклятые картины. Раз и навсегда. Чего бы это ни стоило.

– Гаврила Викторович, какой бы небывалой ни казалась моя история, я говорю правду, – продолжил Владимир. – Не могу объяснить вам всего, ибо сам не знаю многих деталей. Намеренно ли Стасевич прибыл в ваш город или это лишь несчастливое стечение обстоятельств? Был ли род Серебрянских отмечен печатью порока изначально или они обрекли себя на вечное проклятие, поддавшись на обещания уцелевших идолопоклонников? Но у меня нет сомнений – в этих камнях заключено зло. Оно впало в спячку после того, как Серебрянские лишились возможности приносить крепостных в жертву. И Стасевич сейчас хочет пробудить его вновь. Если художника не остановить, то еще несколько дней или от силы неделя – и ваш город перестанет существовать, смытый ливнями и помешательством. А Стасевич в лучшем случае обретет силу, с которой сможет творить еще более страшные дела.

– А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.

– А в худшем он заигрался с материями, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует ее хозяин. Целиком. И тогда ваш город станет только началом.

– Ваши слова звучат как полное безумие, – констатировал исправник.

– Это легко проверить. Пока еще не поздно – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить то зло, что готово вырваться на свободу.

X

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских

К деревне, прилегавшей к усадебному дому, они подошли, когда уже совсем стемнело. Владимир сверился с часами – одиннадцать часов вечера. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней и многих лет запустения, поэтому путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника. Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и странный гость из Петербурга, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.

Деревня представляла удручающее зрелище. Большинство домов совсем обветшали и стали непригодными для жилья. Крыши провалились, стены покосились, окна разбиты. Никто даже не удосужился заколотить их. Заброшенные сады и огороды заросли сорняками, а фруктовые деревья стояли голые и сухие. Немногочисленные фонарные столбы покосились, а то и вовсе валялись на земле. Посреди всеобщей разрухи оставалось несколько домов, выглядевших более крепкими, – их покинули позже остальных.

– Я так понимаю, от Серебрянских ушли не все крестьяне? – спросил Корсаков.

– Большей частью ушли, конечно, но кто-то остался, – ответил ему Родионов.

– Тогда где они? Вас не волновала их судьба?

– Стыдить меня вздумали? – кинул на него колючий взгляд исправник. – Поймите, Владимир Николаевич, Серебрянских навещали только городской голова и я пару раз.