|
Я исполнил его просьбу. Когда он входил в комнату, мне показалось, что Маргрета пошевелилась, и поэтому я сделал ему знак рукой, чтоб он входил тише. Не показывая удивления, он посмотрел на постель и тихо спросил, когда произошел кризис. В коротких словах я рассказал ему все, как было, и также шепотом спросил, встречал ли он и раньше подобные случаи. – Встречал много, – отвечал он, – были такие же удивительные и совершенные перемены, которые подавали надежды, но эти надежды еще не сбывались. Кризис, которого вы были свидетелем, всегда бывает роковым. Несмотря на эти слова, он все еще боялся ее разбудить, говорил шепотом и тихо подходил к ее постели. Вдруг он остановился, готовясь пощупать пульс, и, посмотрев на стеклянную дверь, внимательно прислушался, говоря, как будто про себя: – Мне показалось, что кто то пошевелился в этой комнате, но я ошибаюсь, вероятно, в доме никто еще не встал. Тогда он наклонился к Маргрете и легким движением руки откинул волосы с ее лба. – Не тревожьте ее, – прошептал я. – Она спит… Разумеется, спит? Он остановился, ни слова не отвечая, и стал отыскивать ее сердце. Потом он тихо прикрыл ее одеялом и совсем открыл лицо. – Да, она спит, – сказал он с грустной торжественностью. – Она спит непробудным сном: она умерла… Я молча отвернулся. Мои мысли в эту минуту были не из числа таких, которые могут передаваться человеком человеку. – Для человека ваших лет грустное зрелище представляется глазам, – сказал он с теплотой в голосе, отходя от кровати. – Но вы сумели его перенести. Я доволен, что вы проявили столько спокойствия в часы таких тяжелых испытаний. Столько спокойствия!.. Да! В эту минуту я имел право на спокойствие, потому что я помнил, что простил ей… VIII На четвертый день после ее смерти я стоял один у могилы Маргреты Шервин. Мне предоставлено было одному присутствовать при ее последних минутах, мне же пришлось воздать ей последние почести. Кто бы мог сказать в день нашей роковой свадьбы, что могила будет единственным домом, куда она переселится? Ее отец написал мне письмо, которое я тотчас же разорвал и текст которого, конечно, не стану приводить здесь. В письме этом ярко проявлялось бешенство из за его неудавшихся корыстных планов. Ральф возвратился в Лондон, лишь только получил от меня письмо Бернара. С большим участием, какого я никогда прежде не замечал в нем, он предложил мне свое содействие в исполнении последних обязанностей. Но Бернар еще раньше великодушно вызвался быть моим помощником во всем, что требовало моих личных хлопот, и, таким образом, у меня не было надобности использовать доброе расположение брата. Один стоял я у могилы. Бернар простился со мной, могильщики разошлись, не было особенной причины, чтобы не последовать и мне их примеру, а я все оставался на кладбище, опустив глаза на свежую могилу и думая о покойнице. Через несколько минут внимание мое было отвлечено послышавшимися шагами. Я поднял глаза и увидел человека в длинном плаще и в маске или наличнике, закрывавшем верхнюю часть его лица. Медленно подходил он ко мне, опираясь на палку. Он прямо подошел к могиле и остановился у подножия, как раз против меня, стоявшего у ее изголовья. – Узнаете ли вы меня? – спросил он. – Узнаете ли вы Роберта Маньона? Произнеся свое имя, он приподнял маску и посмотрел на меня. Я оцепенел и онемел при первом взгляде на эту приводящую в ужас фигуру, с лицом бледным, как у привидения, страшно изуродованным, с неизменным выражением зверской злобы смотревшим мне прямо в лицо под знойным полуденным солнцем, с тем же сатанинским видом ярости и торжества, которое я видел в ту ночь, когда молния, разорвав тучи, озарила его лицо, и с той поры этот леденящий образ никогда уже не покидал меня. |
