– Пошел вон! Пошел, кому говорено! Господа почивать изволят, а он тут разорался!
Елизавета снова усмехнулась. Даже если бы и в самом деле кто-то спал, то уже давно проснулся бы. Но, к счастью, сюда выходят только окна ее спальни. В самом деле – к счастью. Как хорошо, что никто не слышит про эти смятые цветы! Умный и недоброжелательный человек мог бы догадаться...
О чем? Ну, она-то знает, о чем...
Да нет, не может быть, никому и в голову такое не придет! Чтобы императрица, вечно унылая, замкнутая, одинокая, – и...
И с этой мыслью Елизавета вдруг заснула – так внезапно, словно кто-то одним дуновением погасил свечу ее беспокойства. Усталость взяла свое. Скоро придет фрейлина и удивится, что государыня, пташка ранняя, снова так заспалась, и разбудит ее. Но пока еще есть час-другой, чтобы забыться сном, который вернет ее к счастью...
Елизавета спала. Губы ее чуть дрожали, будто она что-то шептала или улыбалась. Садовник прогнал своего не в меру голосистого подручного, и ничто более не тревожило сна императрицы. Она не слышала, как скрипнул гравий на дорожке под чьими-то осторожными шагами. Шаги прошелестели и замерли под ее окном.
Человек глянул на свои ноги. На нем были сапоги точно с такими же каблуками. Он только недавно сошел с коня и еще не отстегнул шпоры. А вот и борозда от шпоры протянулась по земле...
Человек поднял голову. Все окна затворены, кроме одного – во втором этаже. Там опочивальня государыни Елизаветы Алексеевны.
Опочивальня... И окно ее – настежь... А след-то совсем свежий... Хм...
Вот тебе и «хм»!
Человек бросился бежать. Теперь он не заботился об осторожности, спеша добраться до своего коня и гнать во всю прыть в Мраморный дворец. Гравий громко хрустел, но Елизавета спала так крепко, что ее ничто не обеспокоило.
Но сон ее оказался бы беззаботен куда менее, если бы она знала, что под ее окошком только что побывал человек по фамилии Баур. Сам по себе он ничего собой не представлял, лакей, лизоблюд, каких при дворе водилось множество (собственно, иных почти и не водилось), но он значился адъютантом великого князя Константина, которому подражал во всем, вплоть до мелочей. А вот Константин... О, это была фигура очень непростая! Непростая и опасная!
– Ну, бросьте. Александрина чудо как хороша во всякой роли, а Семенова создана лишь для высокопарности.
– Ты думаешь, это высокопарность?! А вспомни, как дрожал ее голос, когда она говорила:
Какая же это высокопарность? Истинное чувство! А как она смотрела на Фингала!
– Яковлев и в самом деле красавчик. Не будь он актер, дамы из-за него дуэли устраивали бы!
– Дамы? Дуэли из-за мужчины?! Не пережил бы, клянусь, раньше закололся бы кинжалом, когда б узнал, что моя, скажем, персона сделалась причиной дамской дуэли и такого падения бесподобной, чудной, обожаемой мною женственности!
– Павлов, ты не тревожься, голубчик, твоя персона причиною женского разлада не станет вовеки!
Кругом захохотали – сей Павлов был малорослым, худым, курносым, веснушчатым, при этом его добродушие казалось неиссякаемым, оттого он хохотал сейчас вместе со всеми.
Алексей Охотников тоже безотчетно улыбнулся, хотя настроение его совсем не располагало к веселью. Нынче разъезд у Большого Каменного театра, который был возведен архитектором Тома де Томоном и считался самым прекрасным в Европе (говорили, что ничего подобного нет даже среди двадцати театров Парижа, которыми столица Франции скорее загромождена, чем украшена!), затянулся. Так всегда случается после премьер: зрители галерки и стоячих нижних мест переговаривались, перекрикивались, загораживая дорогу каретам, в которых разъезжалась сановитая знать. В зале было не до разговоров, такая там царила теснота, яблоку, прямо скажем, негде упасть: за билеты перекупщикам платили огромные деньги, за контрамарки давали взятки, превышающие даже стоимость билетов у перекупщиков, на стоячих местах уже за час до начала представления народ напоминал селедок, напиханных в бочку вниз хвостами и вверх головами с наивысшей степенью плотности, галерка грозила обвалиться под тяжестью набившихся туда жадных зрителей. |