Герасим Кондратьевич с нескрываемой мягкой улыбкой смотрел на Сережку, который опустил руки на колени и о чем-то сосредоточенно думал.

— Ты в каком же классе, мужичок мой?

— В первом. Я не мужичок. Я Серега!

— Ну, извини, брат. Я не думал, что тебя это может обидеть. И как твои успехи, Сережа?

— Успехи? Так себе — серединка на половинку.

— Почему же?

— Трудно учиться. Когда в садике был, очень хотелось в школу. Зачем? Мальчик пожал плечами с таким видом, по которому легко догадаться, как жестоко он себя осуждал. После солидной паузы он рассудительно продолжал: Да и мамка все на работе да на работе. Ребята играть зовут. Вот пробегаем, а после выкручивайся. Костя тетин Лидии, он уже в третьем, тот выкрутится. Он хоть слижет у девчонок или на ладошке напишет. А у меня так не получается, — с сожалением закончил Сережка.

— И не надо, — серьезно проговорил Лихачев. — Это все равно что, ну как тебе сказать, равносильно, как украсть что-нибудь.

— Н-не, Костя не вор. Дяденька, а вы взаправду профессор? — решился, наконец, Сережка задать долго томивший его вопрос.

Когда Герасим Кондратьевич дал утвердительный ответ, Сережка, наморщив лоб и придвинувшись к собеседнику, спросил, глядя ему в рот:

— А профессор, это как?

— Что тебе сказать… с некоторых пор… — начал выкручиваться из неловкого положения Герасим Кондратьевич.

Но, к его радости, послышался глухой стук в стенку и мальчик заспешил.

— Меня зовут. Мама, наверно.

Больше он не пришел.

Обедали Лихачевы вдвоем. Обедали, изредка перебрасывались ничего не значившими словами.

— Вы, оказывается совершили героический поступок, — разрезая селедку, заговорил Герасим Кондратьевич. — В такую пору, в такую яростную погоду доставили сено.

— Когда ты работаешь и спасаешь жизнь людей, не считаешь же это героическим?

— Разумеется. Это же обязанность каждого медика.

— А когда в прошлом году ты прилетал на Северный Урал, чтобы сделать срочную операцию школьнице, и, не отдыхая, прямо с самолета, пришел в операционную? Это что, тоже обязанность?

— Это, может быть, и не обязанность, но… Э-э, минуточку! А ты как узнал об этом?

— Да так вот и узнал. Я тоже иногда газеты читаю.

Герасим Кондратьевич отложил вилку, снял очки и напряженно уставился на Василия.

— И ты… и ты, зная, где я, зная, что я жив, не пожелал написать мне?..

Василий ткнул вилкой в картошку и небрежно обронил:

— К чему? Я считал, будет лучше для нас обоих, если мы не станем мешать друг другу.

— Мешать? Почему мешать?

Василий молчал, не поднимая глаз на отца.

— Чего же ты молчишь? Продолжай! Я хочу все знать, все услышать, понимаешь, все! Я, наконец, имею хоть небольшое право узнать о последних днях матери и о твоей жизни. Ты, может быть, считаешь, что я неправильно сделал, приехав сюда, что я всегда… — голос профессора понизился до чуть слышного шепота.

Василий поднялся, зашагал по комнате, иногда щупал висок. Профессор молча отметил хорошо знакомый ему жест жены.

— Я слушаю, — напомнил о себе Герасим Кондратьевич.

Василий остановился, долго и молча смотрел в глаза отца. Он, кажется, первый раз смотрел в его глаза после того, как они встретились.

Герасим Кондратьевич выдержал этот взгляд. Выдержал и прочитал в глазах сына то, чего тот не сумел бы передать никакими словами.