|
Кроме того, есть еще развлечения: лыжи, теннис, Европа, маленький отель, которые они так любят в Париже, «Universitè». Совместный отдых. Кто-то рядом, когда ты ждешь результатов биопсии. Да и времени нет искать адвокатов, начинать сначала, снова налаживать жизнь. Вместо этого надо собраться с духом и примириться с реальностью — «реализм». И потом, страх, что никого не будет дома. Ночь, все комнаты пусты, никого, кроме тебя. Он утвердился в этой жизни. У него настоящий дар вести такую жизнь. Не будешь ходить на свидания на закате жизни. И потом, на его стороне менопауза. Закрывай глаза на всё, что она делает, не переступай черты, не доводи до разрыва — все равно очень скоро менопауза положит всему этому конец. И Мишель тоже не зарывается — ей тоже не улыбается остаться одной. Норман понимает (и даже если менопауза не поможет, то поможет это понимание): надо свести требования к минимуму. Вот этому я так и не научился: подгадывать, выстраивать, разруливать, улаживать. Она при его образе жизни необходима ему, как нарезанный грейпфрут. Она и есть нарезанный грейпфрут: расчлененное тело и горьковатая пряная кровь. Порочная Хозяйка. Святая Похоть. Вот и ешь теперь этот грейпфрут вместо того, чтобы вкушать Мишель. Все кончено. Мешуге, старый рваный башмак.
— Ты живешь в мире настоящей любви, — сказал он, когда Норман вернулся в кухню с пакетом, набитым вещами Шаббата. Там было все, кроме куртки. «Торпедо» Норман отдал ему раньше, за столом. — А ты в каком? — поинтересовался Норман. — Ты олицетворяешь собой провал этой цивилизации. Всё вложить в половой инстинкт. Последний вклад: всё — в топку секса. А теперь в одиночку пожинаешь плоды. Эротический алкоголизм — вот что такое все эти твои страсти. — Да какие уж там страсти, — покачал головой Шаббат. — Знаешь, что сказала бы Мишель своему психоаналитику, если бы мы с ней довели дело до конца? Она сказала бы: «Ничего мужик, но его уже льдом пора обкладывать, чтобы выглядел посвежее». — Да нет, просто надо провоцировать. Разнузданно приставать. Все так задавлены обществом, что начинают жить как люди, только когда распоясываются. Разве не в этом фишка? Не это ли всегда было твоей целью? — Мне жаль разочаровывать тебя, Норман, но прежде всего у меня нет, просто нет никакой цели. Ты обо всем судишь с позиции доброго либерала, а я плыву по течению в придорожной канаве, двигаюсь по обочине жизни, я всего лишь мусор, обломок, и меня не надо принимать во внимание, когда наблюдаешь за прочим дерьмом. — Ходячий панегирик непристойности, — сказал Норман. — Святой наоборот, чья миссия — надругательство над святынями. Не утомительна ли в 1994 году эта роль героя-бунтаря? Не поздновато воспринимать секс как бунт? Назад к лесничему Дэвида Лоуренса? В столь поздний час? Разгуливать по свету с такой вот бородой, проповедуя добродетели фетишизма и вуайеризма. С таким пузом — быть поборником порнографии и всюду воздвигать флаг своего члена. Ты жалкий, старомодный мудак, Микки Шаббат. Мужское начало, которое полностью дискредитировало себя. Ты — его последний выдох. Самое кровавое из столетий подходит к концу, а ты день и ночь трудишься над тем, чтобы устроить скандал на эротической почве. Ты несчастный пережиток прошлого, Микки! Антиквариат, наследие пятидесятых! Все эти порнофильмы с Линдой Лавлейс уже в нескольких световых годах от нас, а ты всё ссоришься с обществом, как будто президент США — по-прежнему Эйзенхауэр! И ты, — добавил он почти извиняющимся тоном, — ты так бесконечно одинок, что это просто ужасает. Вот что я всем этим хотел сказать. — Ты ужасаешься, — ответил Шаббат, — потому что вряд ли тебе когда-нибудь случалось получить наслаждение от одиночества. |
