|
Да и цена, как мне кажется, никогда не бралась при покупке в расчет, если только не была чересчур уж высокой. Или попросту могла одержать верх его ненасытная страсть к приобретательству. Редкости отца искушали. Впрочем, он был человеком без предрассудков, и сейчас, по зрелому размышлению, я уверен, что он был напрочь лишен чувства раскаяния или хотя бы малейшего сожаления. Он и разбогател‑то благодаря своему прославленному нахальству. С каждым проходящим днем, когда укреплялось и чванливо разбухало его состояние, инстинкты отца приобретали очередную толику силы и обоснованности. Он был самоуверен и бесстрашен, а однажды принятые решения никогда не отменял. Поучаствовать в торгах за разбитые останки злосчастной яхты было для него делом естественным, и победа на этом аукционе столь же естественно должна была остаться за ним. Однако то, что случилось далее, изумило всех. Наверное, даже моего отца. Жаль, что я не догадался тогда спросить. Боюсь, теперь шансов на это не представится. Впрочем, не знаю. Если хорошенько подумать, не исключено, что произошедшее явилось на самом деле благодеянием.
Я не унаследовал ни храбрость отца, ни его тягу к риску. А без животной необходимости делать деньги я и в этом деле не проявил никаких способностей. К семи‑восьми годам я уже знал, что на роду мне написано обмануть отцовские чаяния. Природа не наделила меня его буйной и бесшабашной энергией. Я был ребенком мечтательным, рефлексирующим. Отсюда понятно, что те драгоценные часы, которые он выкраивал из своего расписания и посвящал не бизнес‑завоеваниям, а единственному сыну, были для него временем разочарований. В такие минуты свою волю и желание посоперничать он мог переносить в область конкурентных игр. Делал он это охотно, со смаком и целеустремленностью. Зато я никогда не интересовался, за кем осталась победа в наших шахматных баталиях. Он мог задушить меня за шахматной доской, а я бы только дарил ему улыбку деревенского идиота. Ах, как, должно быть, это выводило его из себя… Как‑то раз, когда мне было лет одиннадцать‑двенадцать, после очередного разгромного матча то ли в скрэббл, то ли в домино, он снял пиджак, засучил рукав и выставил свою волосатую ручищу на стол. Я смотрел на выпуклую мощь и крепкие жилы его конечности, задаваясь вопросом, где именно финансовый магнат, мой отец, мог наработать себе такие мускулы, и тут он сказал: «А ну, давай руку». Я послушно схватился за его ладонь. Она была жесткой, мозолистой и сухой. Далее состоялось очередное избиение младенцев, когда мои костяшки больно ударились о полированный дуб. Отец смерил меня взглядом – глаза у него были цвета стареющей изумрудной зелени – и заявил: «Мартин, в тебе силы не больше, чем у мотылька. И примерно столько же воли». Он поднялся, непривычно медленно и устало, вынул носовой платок из нагрудного кармашка и вытер со своей ладони следы моей слабости. «Когда ты сумеешь меня одолеть, заработаешь мое уважение, – сказал он. – И кто знает? Может быть, ты начнешь уважать самого себя». Отец в детстве занимался боксом. Вернее сказать, драками. Его школьное детство прошло на фоне убогой нищеты, которая проявляется в башмаках с картонными подошвами и полученной от благотворительных организаций одежонке. В ту пору внешний вид отца никак не свидетельствовал о высоком уме, что потом было доказано успешным получением стипендии. Нет, в школе, конечно же, его сразу стали донимать. Изводить и запугивать. Из чистой необходимости он обнаружил, что умеет работать кулаками. Если в младших классах на него просто наскакивали в школьных туалетах или темных коридорах интернатовских дортуаров, то затем он прогрессировал до джемпера‑безрукавки и организованных кулачных боев в кольце вопящих школьников. Его старинные трофеи, дешевенькие призовые жетоны с никелировкой, ныне являются бесценными сокровищами, священными реликвиями славного отцовского прошлого. Их даже перенесли из кабинетного шкафа в библиотеку нашего семейного дома, и теперь горничная обязана чистить и полировать их ежедневно. |
