– Ох, война, все война! – повысил голос Стини. – Меня уж тошнит от этой отвратной войны. Ты только о ней и талдычишь. И Джейн только о ней и говорит. Даже Векстон вечно ее вспоминает. Ради Бога! Прошло уже двадцать лет!..

– Ты думаешь, что война закончилась? – Окленд развернулся к нему. Он схватил Стини за руку и резко развернул брата в сторону упадка и разрушения. – Так посмотри, Стини. И подумай. Война не кончилась в 1918 году. Это было только началом. Посмотри на нашу деревню, Стини. Давай же, присмотрись как следует. Ты понимаешь, что она собой представляет? Маленькую военную зону, вся она в самом сердце Винтеркомба. Ты понимаешь, что позволяло существовать этим местам? Доходы от вложений. Низкие налоги. Дешевая прислуга. Смешные, неуместные взаимоотношения, построенные на феодальной верности. И все это изменилось. Я даже рад этим переменам. И все же я не могу позволить, чтобы все так и шло. Я пытаюсь оживить тут все, чтобы заработало, как раньше. Моя жена вкладывает деньги, а я пытаюсь вкладывать энергию. И с каждым годом все обходится дороже и все тяжелее. Да и ты обходишься все дороже. И тебе стоило бы это помнить, Стини.

– Это нечестно! – завопил Стини. – Терпеть не могу, когда ты так говоришь. Ты такой мрачный, когда говоришь: я пытаюсь! я экономлю! я стараюсь! Если бы папа лучше вел дела, все было бы в порядке. Хотел бы знать, куда девалась половина денег? Мама всегда говорила… – У Стини на высокой ноте прервался голос. У него перехватило горло. Из глаз неожиданно хлынули слезы. Они избороздили его напудренные щеки. – Посмотри, что ты наделал! Ты заставил меня расплакаться. О, черт…

– Ты вообще очень легко плачешь, Стини. Как всегда.

– Я сам знаю. И ничего не могу сделать. – Стини высморкался. Он вытер глаза. И с достоинством посмотрел на Окленда и Фредди. – Таково свойство моей натуры – плакать. Когда люди ко мне плохо относятся, я плачу. Это не имеет ничего общего с моим старанием держаться, как подобает, я плачу из-за роз и той идиллии, которая никогда уже…

– И по себе, Стини, – не забывай этого.

– Ну ладно, пусть и по себе. Я знаю, что мне свойственны слабости, о, далеко не сладко жить на деньги, которые тебе отправляют как подаяние…

– Стини, ты просто невозможен. – У Окленда смягчился голос. Он слегка повел плечами, как бы сбрасывая последние остатки гнева. Он отвернулся. – Нам лучше возвращаться. Нет смысла спорить. И еще: через минуту окончательно стемнеет.

– Ты сказал, что я все забываю, – заторопившись за ним, Стини ухватил Окленда за руку. – Продолжай же. Скажи, что я идиот, порхаю, словно бесполезная светская бабочка, что я эгоистичен и вообще невозможен, – но и что ты прощаешь меня.

– Ты как прыщ на заднице.

– И к тому же твой брат…

– Ох, да ладно, – вздохнул Окленд. – Ты и прыщ, ты и мой брат. И я прощаю тебя. Почему бы и нет?

– Скажи еще что-нибудь приятное. – Стини обнял Окленда. – Скажи… ну, я не знаю. Скажи, что тебе нравятся мои перчатки.

– Стини, я не умею врать. Твои перчатки просто ужасны.

– Вот так-то лучше, – чирикнул Стини. – Теперь я развеселился. Давай ты, Фредди. Глянь, как мы втроем шагаем в ногу! Три брата! Разве это не прекрасно? – Повернувшись, он насмешливо посмотрел на них. – Как вы думаете, чем мы будем заниматься? Вернемся домой к чаю – или поговорим о Москве?

Театральные вкусы Фредди не простирались дальше Чехова.