– Мне не нужны галоши, – с некоторой резкостью ответила Джейн, потому что неуклюжая галантность Мальчика раздражала ее.

Сзади за ними лениво наблюдал Окленд. Помахав теннисной ракеткой, он уставился в небо и отвернулся.

– Ночью шел дождь, и трава еще не просохла. Ты можешь простудиться. До корта довольно далеко. В самом деле – надень галоши! Я просто настаиваю! – В голосе Мальчика появились упрямые нотки, как всегда, когда его желание оказывать покровительство сталкивалось с нежеланием принимать его. В его тоне Джейн уловила легкое замешательство, остатки заикания, которым Мальчик страдал в детстве. Оно возвращалось, когда он нервничал, в разговорах с отцом, например, или в тех случаях, когда Окленд поддразнивал его. Оно овладевало им, когда Мальчик бывал в обществе Джейн, потому что скованно чувствовал себя с ней. В воздухе буквально висело ощущение недосказанности. Рано или поздно Мальчику придется понять, что ему нужно сделать предложение, ибо это было то, что полностью отвечало желаниям его отца. Джейн понимала это, но ей также было ясно, что он не хочет делать предложения, ибо не испытывает к ней ничего, даже отдаленно похожего на любовь. Из-за этого он постоянно допускал ошибки. Бедный Мальчик, он просто не знает, каково это лицезреть. Джейн жалела его и от этого еще сильнее раздражалась.

– Мне не нужны галоши, Мальчик. Пожалуйста, не суетись.

Она остановилась, чувствуя, что Окленд, который держался сзади, рассматривает ее. Взгляд его скользнул по ее фигуре с головы до ног: накрахмаленная теннисная блузка с отложным воротником, широкий черный пояс с серебряной пряжкой, длинная плиссированная белая юбка до щиколоток, аккуратные туфельки, которые горничная Дженна отбелила и почистила. Все было совершенно новым: Джейн, полная радости, заказала себе для этого визита наряд, так же, как и зеленое шелковое платье, которое наденет этим вечером. Долгими часами она просиживала за чтением модных журналов и не один час провела перед зеркалом, пока портниха ее матери ползала рядом с ней на коленях, набив рот булавками, с помощью которых подкалывала и подтягивала выкройку.

Относительно зеленого платья Джейн все еще колебалась; она бы выбрала не этот цвет. Согласилась лишь из-за тети, которую в самом деле искренне любила: материал этот покупала она и триумфально доставила его из поездки в Лондон. Она была так горда, так счастлива, так взволнованна, что у Джейн не хватило духу возражать.

– От «Берна и Холлингсуорта», – сообщали тетя, любовно гладя ткань. – Там очень услужливые продавщицы, и они заверили меня, что это последний кусок. Отличное платье для великолепного вечера.

Легкая пауза, обмен многозначительными взглядами с пожилой портнихой, и все трое, не произнося этого слова, поняли, о чем идет речь: предложение. Наконец-то.

– Мое агатовое ожерелье, дорогая Джейн, – сказала тетя, протягивая ей кожаный футляр. – Подарок от Вильяма на нашу помолвку, когда мне было восемнадцать лет. Оно отлично подойдет к твоему платью, милая Джейн.

Тетя ее овдовела пятнадцать лет назад, дядя остался для Джейн смутным воспоминанием в бакенбардах, но Джейн была искренне тронута. Она поцеловала тетю: она обязательно наденет ожерелье. Не для Мальчика, как предполагает ее тетя, а для кое-кого другого, который смотрит на нее и на ее новенький теннисный наряд, смотрит и улыбается.

Под этим насмешливым взглядом и раздосадованная суетливостью Мальчика, Джейн смутилась. Отведя глаза, она пригладила юбку и привела в порядок блузку. Еще несколько минут назад, посмотрев на себя в зеркало и убедившись, что да, она отлично выглядит для тенниса, Джейн была уверена и в своем наряде, и в себе; каким-то непонятным образом она не сомневалась в будущем, которое не преминет последовать: спустившись по лестнице, она выйдет в сияние дня, и там, у подножия лестницы, полный ожидания, ее встретит Окленд.