|
Сначала Михаил не понимал смысла их восклицаний: они напоминали разве что скрежет некоего расстроенного механизма. Прошло, как ему показалось, нескончаемо много времени: ничего не изменялось - дружки все ругались, снег все сыпал, и в некотором отдалении гудел тысячами железных голосов город. Кажется, они шли дальше по аллее; кажется, им навстречу даже попалась какая-то женщина, да и шарахнулась от такой компании - все это ничего не значило; и только, Михаил сам и не заметил с какого мгновенья, стал принимать участие в их пьяной перебранке. Они восклицали некие примитивные, ничего не значащие обвинения, приправляли их матюгами, а в ответ получали почти такие же обвинения, перекрученные теми же матюгами - так повторялось довольно долго, и дошло, в конце концов почти до драки, и даже было нанесено несколько ударов - но тут же почему-то посыпались извинения, восклицания, вроде: "Да я, брат... как сволочь себя вел!.." - и даже слезы из мутных глаз выступили, и стали они себя друг друга по плечам хлопать; даже и облобызали свои смрадные, немытые щеки...
И вот, когда они облобызались, Михаила наконец стало рвать - он согнулся в три погибели, и при этом вылетела, покатилась по снегу, так и не открытая бутылка "Столичной" - один из дружков подхватил драгоценную жижу, другой принялся похлопывать Михаила по спине, и вновь повторять что-то свинячье-грязное, пошлое. После этого выверта Михаил почувствовал себя настолько слабым, что повалился бы, если бы его опять не подхватили. Он некоторое время пронзительно, задыхаясь дышал; затем, скрючившись, закашлялся; и вновь бы повалился, если бы его не удержали те же руки. И вновь что-то говорили, но он не понял ни единого слова: все это доносилось откуда-то из бесконечного далека, все это ничего не значило. Когда он смог поднять голову, когда сквозь раскаленную зыбкую муть смог взглянуть на своих дружков, то уже ясно смог увидеть застывший на них страх. Они возбужденно, и часто-часто выдыхая густые клубы пара, переговаривались между собою, и все поглядывали на него - вот и слова донеслись: "Весь прямо как полотно... смотри - сейчас повалится и отдаст копыта - перепил... Скорую надо вызывать!". Михаилу удалось вырваться от них: он отступил на несколько шагов и уперся о ствол какого-то дерева, вытянул к ним руку, воскликнул: - Нет-нет - не надо вызывать скорую! Это ничего не даст! Нам душу сначала надо вылечить, а потом уж тело... Дружки довольно переглянулись: - Ну, пронесло - отошла горячка! Теперь на филоствофвоста потянуло! Ну, философ - и как нам душу то лечить без водки, а?! - Вы же губите себя!.. Вы пьете, и как в трясину раскаленную уходите. Да дело даже и не в том, что вы пьете - пить то тоже можно с умом! А дело то в том... И тут он вновь надолго закашлялся: тело ломило, голова раскалывалась - он чувствовал себя настолько дурно, настолько близко к смерти, что уж готов был согласиться, чтобы вызвали скорую. И вновь кто-то похлопывал его по спине, и вновь кто-то повторял чудовищно бессмысленные, вновь и вновь повторяющиеся перемешанные с матюгами слова. А потом, когда приступ таки оставил его, когда он вновь смог выпрямится, и вновь стал вглядываться в их лица, то понял, что не знает, что им сказать. Дело в том, что он хотел их убедить, сказать о многом-многом, о бессмысленности, тупости их бытия; о том, как надо жить - хотел сказать, что когда-то, в детстве, они были прекрасными, богоподобными созданиями, и были у них райские миры, которые теперь разрушены, лежат залитые грязью и спиртом, смердят беспросветными туманами. И он понимал, что не найдет нужных слов - точнее, сможет выразить что-то, но это все прозвучит и глупо, и пусто. И они, быть может, станут его слушать, быть может станут кивать; быть может, даже и расчувствуются, даже и слезу пустят из своих мутных глаз, и будут поддакивать ему: "Потеряли! Потеряли!.. Ух, сколько раньше всего было!.. Вся жизнь загублена, Мишка!.." - и сами что-то начнут лепетать и матюгаться, а потом вновь запьют; потом, может, опять поссорятся и чуть не подерутся. |
