|
Таких можно увидеть в подворотнях возле ларьков, да и то редко. Сейчас они жались к Мишку и высказывали к нему отвратительную, животную чувственность признательность за то, что он их поет. Сейчас он был их божком, и если бы понадобилось, они бы не задумываясь убили бы за него (а точнее за бутылку) кого-нибудь. Один из них дышал в ухо Мишке раскаленным, гнилостным перегаром, и выдыхал, беспрерывно чередуя свои словечки с матом, который я здесь упускаю:
- Ну ты... ты прямо герой. Ты прямо как его... коммунист. Это ж при коммунизме... там все... кормят его... все друг другу подают... Пить дают! Пить... ... ... ...! Другой уже несколько минут хлопал Мишку по плечу, и ничего кроме себя не слыша, громко кричал: - А ведь запаиваешь наш!.. Запаиваешь рабочий класс...! Ну ты молодец!.. Ты прямо, как его... как его...! Ну ты прямо как...! И тут два эти дружка затянули хором: "-А-а мы... А-а мы...!!!" - они выкрикивали что-то совершенно бессвязное, хаотичное, довольно верно отражающее их внутреннее состояние, и выкрикивали это с таким искренним звериным исступлением, что даже завораживало это пение, разум пытался отыскать в нем какой-то смысл, но никакого смысла не было - только лишь эти звериные чувства. И Мишка тоже подхватил, он тоже заорал: "А-а мы...!" - он захохотал, и заплакал одновременно, но он не чувствовал причин ни для смеха, ни для плача. Боль впрочем была, но такая тупая, сдавленная, что он даже не осознавал ее, а все продолжал и продолжал надрываясь вопить это нескончаемое: "А-а мы...!" - и наконец закашлялся, весь перегнулся и его начало рвать. Рвало долго - он стоял на коленях, весь выкручивался наизнанку, ничего не видел, кроме тьмы, ничего не чувствовал, вместо боли, а где-то высоко-высоко над его головой хаотичными, громовыми, бессвязными словами перекрикивали безумные адские боги. Кажется, один из этих "богов", хотел его поднять, но он грубо оттолкнул его руку, затем пополз, врезался в ногу, и ногу эту оттолкнул, еще дальше пополз. Он хрипел: - Оставьте меня!.. Одному побыть дайте!.. Хоть умереть одному дайте! Хоть этого то не лишайте!.. - Чего лепочет то? Сдурел...?! - Да пусть ползет отблюется!.. - А в овраг закатится?! Ты за ним полезешь..?! Но они все-таки остались на дороге - переругивались, брызгали примитивнейшими чувствами, которых бы постеснялся и их далекий пещерный предок... Ну а Михаил полз все дальше и дальше. Он не знал, куда ползет, он не мог также и задумываться - просто была боль, и он хотел остаться один. И вот действительно открылся под ним овраг. Он покатился... ...Все быстрее и быстрее он катился. Это был уже не овраг - это была пропасть. Он падал в черный лес, стремительно приближались голые ветви, искривленные стволы - он метеором прорезался через обнаженную крону, лбом ударился о корень, и тут же холод прожег его голову... * * * Через мгновение мрак рассеялся, и Михаил смог приподняться оглядеться. Исполинские, страшно искривленные стволы, тяжелый, наполненный отчаяньем воздух; ветер пронзительно, тяжело завывающий, какие-то дальние стоны хотелось молить к кому-то неведомому, могучему, чтобы он забрал его из этого жуткого места. Но он чувствовал себя совершенно трезвым! И тут Михаил приметил некое движение, раздался тихий, жалобный стон, и тут же жалость, чувство почти уже забытое, прорезала его сердце. Он бросился к этому движению, и вот уже подхватил девушку, такую бледную, такую легкую, такую холодную, что она казалась уже мертвой. Он и не приметил ее вначале потому, что она почти сливалась с заснеженной, промороженной землей. Он, словно ребенка, подхватил ее на руки, и стал дуть в лицо, согревать своим дыханием. Постепенно иней уже покрывавший ее ресницы оттаял, и сами ресницы дрогнули, обнажили дивно красивые, теплые, но такие усталые глаза. Некоторое время она беззвучно шевелила губами, и только склонившись к ним совсем близко, он смог расслышать тихий-тихий шепот: - Кто ты? - Миша. |
