— Возможно, что простое умножение на 400 не учитывает каких-нибудь дополнительных новых факторов.

— Именно эго мы и должны выяснить. Поэтому мы здесь.

— Американцы об этом знают?

— Нет.— Харгривс мечтательно улыбнулся.— Но мы надеемся, что когда-нибудь им это станет известно. Мы надеемся через год-другой начать им поставки. Вот почему ракета разрабатывалась с большим запасом по сравнению с нашими потребностями: она рассчитана на перенос двухтонной водородной бомбы на шесть тысяч миль за пятнадцать минут, при максимальной скорости в 20000 миль в час. Вес — шестнадцать тонн, по сравнению с 200 тоннами их собственных МКБР... Восемнадцать футов в высоту по сравнению с сотней у них. Может располагаться и быть запущена с любого торгового или грузового судна, подлодки, поезда или тяжелого грузовика. Помимо этого — мгновенная готовность к запуску.— Он снова улыбнулся, на этот раз мечтательность разбавилась благодушием.— Янки будут без ума от «Темного крестоносца».

Я посмотрел на него.

— Надеюсь, вы всерьез не верите в то, что Хьюелл и Уизерспун работают на американцев?

— Работают на...— очки у него сползли с носа, и он уставился па меня поверх стекол, широко раскрыв свои близорукие глаза.— На что вы намекаете, черт возьми?

— Я намекаю на то, что если они не работают на американцев, то тем даже не удастся взглянуть на «Темный крестоносец», не то что быть от него без ума.

Он посмотрел в мою сторону, кивнул, отвернулся и ничего не ответил. Нехорошо с моей стороны было так охлаждать его научный пыл.

На небе занималась заря. Даже при электрическом свете лампочек на стенах выделялись светло-серые прямоугольники окон. Рука моя горела, словно доберман до сих пор не разжимал челюстей. Я вспомнил про недопитый стакан с виски на столе, потянулся, приподнял его и сказал: «Ваше здоровье!» Никто мне не пожелал здоровья в ответ, но я не обратил внимания на подобную невоспитанность и все равно осушил стакан. Заметно лучше мне от него не стало. Фарли, эксперт по инфракрасным системам слежения, постепенно восстановил свой цвет лица, вновь обрел мужество и, дрожа от негодования, разразился длинным и горьким монологом, где основной темой проскальзывали два слова «проклятые» и «возмутительно». Он ничего не сказал, правда, по поводу обращения к своему полномочному представителю. Остальные вообще промолчали. Никто не смотрел на убитого, лежащего на полу. Я хотел, чтобы кто-нибудь налил мне еще виски. Вот бы знать, где Андерсон раздобыл бутылку. Неправильно было думать сперва о бутылке, а только потом об убитом человеке, который дал мне выпить. Но этим утром все было не так. Кроме того, что прошло, то прошло, а что будет — если вообще будет — того не миновать.

Хьюелл вернулся на рассвете, и вернулся один. И мне не надо даже было смотреть на его пропитанный кровью левый рукав, чтобы понять, почему он вернулся один. Трое патрульных у ограды оказались куда внимательнее и способней, чем он рассчитывал. Но все-таки они были недостаточно способными. Если Хьюелла и беспокоила его рана, смерть еще одного из своих людей или убийство троих моряков, он умело прятал свою озабоченность. Я посмотрел на лица людей, сидящих рядом, на их серые, напряженные, испуганные лица и понял, что не надо объяснять им, что случилось. При других обстоятельствах — совсем других обстоятельствах — было бы смешно наблюдать за сменой выражений их лиц: от нежелания верить в то, что с ними происходит подобное, до странного осознания, что это действительно с ними происходит. Но в тот момент сдержать улыбку не представляло никакого труда.

Хьюелл был не расположен к беседе. Он вытащил пистолет, жестом велел Хангу выйти, осмотрел нас без всякого выражения и произнес единственное слово: «Выходите».

Мы вышли.